Юлия Латынина - Клеарх и Гераклея

Клеарх. Ты, однако, говоришь с пристрастием и не хочешь видеть отличия греков от прочих варваров, от саков или арабов…

Тирибаз. Напротив, я в последнее время совсем по-другому думаю об эллинах. Я думаю, что у вас главный принцип — как вы сами говорите, «автономия полиса». Потому что главный принцип — это то, во имя чего объявляют войну, а ваши города дерутся, как раз обвиняя друг друга в посягательстве на чужую автономию. Поэтому никакого единства выше городской автономии вы не хотите; слова «царь» и «царство» считаете бранными, и только те, кого вы называете тиранами, как Дионисий или Эвагор, умеют подчинять протяженные пространства. Ведь они, завоевав город, берегут его жителей как подданных, а не уничтожают как торговых соперников.

Клеарх. Стало быть, тот, кто воюет, как грек, не покорит Азии?

Тирибаз. Нет. Но тот, кто воюет, как перс, покорит Европу. Вы, греки, правильно считаете, что золотой век — позади, как Марафон и Платеи. Что же до персов, многие полагают, что время добра, Визаришн, расположено в будущем. Этого я, впрочем, не знаю. Знаю другое: с каждым днем в мире все больше железа и доспехи все прочней. Конь может унести много железа, а пехотинец от него устает.

Придет время — всадник явится в Европу и научит знатных не угождать народу, а управлять им; и научит народ платить налоги, а не требовать подачек; и научит, что лучше повиноваться первому среди равных, чем последнему среди башмачников. И в Европе поймут, что честь и собственное «я» значат больше, чем польза государства! И что помимо автономии полиса есть кое-что повыше: автономия личности! Настанет век Всадника на золотогривом коне; настанет и продлится вечно, ибо как устроено войско, так устроено и общество.

Тирибаз замолчал и поднял голову, чтоб отыскать звезду, одноименную себе, звезду Всадника-Тиштрьи, яркий Сириус. Звезды, однако, не было — ее заслонил обожженный угол осадной башни, сделанной финикийскими инженерами.

Что, однако, финикийцы? Финикийцы не воюют — строят себе корабли и хитроумные машины.

Клеарх осадил городок Амафунт и стал рыть подкоп; почва, однако, была скалистая, ничего не выходило.

Тогда-то Клеарх велел днем шуметь, словно и в самом деле роют, а ночью сносили из других мест землю и насыпали так, чтоб осажденные ее видели; амафунтцы рассудили по количеству вынутой земли, что подкоп уже обведен кругом, испугались и сдались.

Неподалеку от городка был храм Онесила, кипрского тирана, виновника восстания против персов; амафунтцы после его гибели прибили его голову на городских воротах, но потом, увидев, что в ней поселился пчелиный рой, похоронили и стали приносить ежегодные жертвы; а в семи стадиях от него храм местной Афродиты, в котором жрицы отдаются за деньги. Финикийский храм Тирибаз скрепя сердце решил не трогать, видя, как он нравится наемникам, а греческий велел разорить. Клеарх прибежал к нему.

Клеарх. Зачем? Станут смеяться, что ты мстишь покойнику.

Тирибаз. Знаешь, Клеарх, я бы и живого Онесила помиловал, и покойнику не мщу. Со многим, Клеарх, я примирился в эллинах, но что вы смертных людей почитаете богами — это ложь.

А в углу палатки стоял змееногий Веретрагна: царь в это время разрешил Веретрагну, Митру и Анахиту и даже храм Анахите построил в Экбатанах. Клеарх кивнул на Веретрагну и сказал:

— А это — бог или нет?

— Камень.

— Он был камнем, но поклонения и жертвы сделали его богом. Так и с человеком — был кровью и слизью, а поклонение войска или народа сделает богом. Знаешь ли ты, что кто-то в лагере молится за тебя, а кто-то и тебе?

Тирибаз. Не сбивай меня с толку, спорщик! Слишком вы, греки, ищете земного и желаете отождествить себя с богом телесным. Оттого-то в вас так силен гражданский дух, ведь личная душа рождается из души общей только тогда, когда отождествляет себя с неведомым. Оттого-то вы, когда в толпе, еще бываете бескорыстны, вернее, безумны; в одиночку же грек бескорыстным не бывает, но преследует лишь собственную выгоду. Оттого-то у вас тиран становится не царем, а сразу богом.

Так-то говорил Тирибаз, однако подумал и оставил храм в покое.

В середине осени в Амафунт, где теперь была ставка Тирибаза, явились послы Эвадора с просьбой о пощаде, а через неделю прибыл Оронт, царский зять.

Тирибаз проверил печать на царском письме, убедился в его подлинности; Тирибаз и Оронт расцеловались на глазах у греческих командиров, и Тирибаз сказал: