Михаил Савеличев: Самурай

— Была я невеста, прекрасная да… — кровь заглушила слова, и Максим увидел как из ее рта выплескивается отвратный черный, густой поток, затекает на шею, под край футболки или майки, торчащей из-под плаща, и тогда он садится на тартановый пол, упирается спиной в металлическую стену, так что Вика оказывается безвольно сидящей у него на коленях. Он роется по своим и ее карманам, но там только патроны, пустые обоймы, крошки пластиковой взрывчатки и блестящие стержни запалов к ней и ни одного платка или какой-нибудь тряпки, которой можно вытереть лицо девушки, хотя он не понимает, как это ей может помочь, но вид текущей изо рта крови мешает ему, как мешает ее бред.

— Душа моя рядом стояла и пела…

Слова вздувают на губах пузыри кровавой слюны, распухший язык еле шевелился в черной, запекшейся дыре, а Максим безнадежно прислоняет затылок к стылой стене и закрывает глаза, пытаясь отыскать в себе ту пружину, тот спасительный моторчик, который никогда его не подводит, который заставляет на выстрел отвечать выстрелом, на удар — ударом, подталкивает вслед за Павлом Антоновичем и Викой, выводит из самых безнадежных ситуаций, «…но люди не веря, смотрели на тело», ловит он чужую мысль или Викин шепот, но разбираться опять же не хочется, не хочется никого спасать, тащить на себе, и не потому что смертельно устал, а потому что знаешь — все теперь бесполезно, бессмысленно…

— Земля, — вдруг совсем отчетливо и даже громко сказала Вика. — Слышишь? Земля, застонав… — но Максим ничего не слышит, кроме такого близкого моря, что высохшие губы чувствуют боль от попадающих на них шальных соленых капелек, заносимых сюда внутрь ветром и штормом.

Он встает и, крепко прижимая к себе Вику, бредет дальше, обходя валяющиеся обломки машин, куски пластиковой облицовки потолка, спотыкаясь на мотках веревок, когда-то протянутых вдоль коридоры непонятно для каких целей и которые перед эвакуацией тщательно сматывали в бухты, но так здесь и оставили. Он, видимо, все-таки заблудился, свернув не в тот коридор, потому что упирается в железную лестницу, множеством пролетов ведущую на самый верх, где продолжают сверкать молнии и идет дождь, но делать нечего, верх сейчас ничуть не хуже, чем низ, и он делает первый шаг, ожидая, что проржавевшие ступеньки прогнуться под ними, но те держатся и он, скользя левым плечам по ограждающей лестницу сетке, угрюмо ползет вперед, щурясь от грозовых вспышек. Вика молчит, и Максим думает, что с ней все кончено, так как онемевшая щека не чувствует и ее дыхания, но он в любом случае не оставит девушку здесь и продолжает карабкаться вверх, пролет за пролетом, пока со смесью облегчения и ненависти не слышит:

— …превращалась в могилу. Я бросилась в небо за легкой синицей… — от грома содрогается вся платформа, слова прерывается, а Максим понимает, что молния угодила точно в их убежище, останавливается, размышляет — продолжать подъем или остаться в этой ржавой норе, в затхлом воздухе, среди разбитых механизмов с истекающей кровью девушкой на руках.

Вика смотрит на него, и он понимает, что надо идти, взбираться, карабкаться, ползти, ковылять вперед и вперед, несмотря ни на что, потому что их там ждут, ждут давно, целую вечность, накрывшись покрывалом черных туч, оградившись кипящим морем и выставив маяк из тысяч молний только для них, это их последнее испытание, последнее задание, последний шанс, последний круг, составленный из девять-десять-одиннадцати лестничных пролетов.

Максим не считает ступеньки, он просто идет, зажмурив глаза, врезаясь плечами в страховочные сетки, изредка поднимая вверх лицо, чтобы остудить кожу под душем дождя, а Вика, приставив к его лбу пистолет, щелкает курком, смеется и доверительно шепчет в его изорванную щеку:

— Теперь я на воле, я белая птица. Мы встретимся вскоре, но будем иными. Есть вечная воля, зовет меня стая…

КОНЕЦ