Михаил Савеличев: Самурай

В конце коридора обнаружились три двери с загадочными надписями, начинающимися словами «Пойдешь на…», и маленькими закрашенными окошечками, поэтому здесь команда разделилась, Вика пошла направо, где ей обещали потерять коня, Павел Антонович, внутренне готовясь потерять друга, — прямо, а Максиму досталась самая легкая дверь, ведущая, насколько он ориентировался, в рубку.

Они обменялись малопонятными жестами, то ли желая друг другу счастливого пути, то ли обозначая время, через которое должны здесь встретиться, затем Вика, прижимая к себе пистолет, невероятно тихо просочилась в свою дверь, Павел Антонович вообще не вооружался и не просачивался, а как-то совершенно неожиданно исчез, словно фокусник, а Максим немного задержался, пристегивая подствольный гранатомет и снаряжая его осколочной гранатой, взрыв которой в замкнутом помещении должен был разорвать в клочья все двигающееся и дышащее, в том числе и его самого, но от надписи не уйдешь, и он положил в карманы еще по пистолету, надвинул на глаза очки, предпочитая ориентироваться целиком по слуху, так как нет ничего обманчивее, чем полумрак, в котором лучше уж быть слепым, чем полузрячим, и толкнул холодное железо, покрытое обильной росой.

Максим встал на комингсе, отделяющем одну темноту от другой, и прислушался к своим ощущениям, которые говорили, что здесь есть люди (дыхание и тепло), что здесь очень много приборов, хаотично разбросанных по рубке (механическое щелканье и гудение), и если он намеревается двигаться дальше, то это нужно делать очень и очень осторожно, буквально скользя по покрытому войлоком (запах) полу, так как протянутые по рубке провода просто напичканы электричеством (чувство электричества) и не имеют изоляции, а находящиеся внутри люди все-таки услышали его и замерли с оружием в руках (опять запах).

Тут невозможно ходить, ты прицеплен тысячами мельчайших нитей, только и ждущих, чтобы натянуться, напрячься, безуспешно пытаясь удержать твой вес, и звонко лопнуть, освобождая от такого же оцепенения и стоящих в разных углах людей; тут нельзя ничего говорить, хотя бот наверняка послали именно за ними, ибо он попал в ловушку чужого напряжения и, возможно, тщательно скрываемого страха, превративших невольных соседей в бездумные и панические придатки своих скорострельных смертей, и остается либо вот так же продолжать стоять, испытывая их нервы, выжидая непонятно какого момента, могущего и не наступить, либо начинать тяжело работать, перетекая шаг за шагом, превращая кожу в чувствительнейшую нейронную сеть, и надеясь, что никому не придет в голову идея включить свет, который тут же бы сделал ему мгновенную лоботомию.

Максим похож на ледокол, вспарывающий ледяное пространство, он наваливается на него своей бронированной мощью, подминает его, рвет, продавливается, выходит на чистую воду и отдыхает, опять прислушиваясь и начиная постепенно различать сквозь очки пока еще серый, неверный, подрагивающий свет, в котором переливаются пока еще не оформившиеся потоки, но им предстоит затвердеть и заполнить мир десятками ненужных вещей.

Труднее всего с оружием, Максим почти жалеет, что поленился сразу достать из кармана плаща пистолет, потому что накрыть две цели за раз он физически не сможет, неизбежно возникнет промежуток, короткий, очень короткий, миг, мгновение, квант, но его вполне хватит заполучить лишнюю дырку, так как он опять же кожей ощущает приставленные к его голове дула, одно из которых уперлось над левым глазом, в маленький шрам над бровью, а второе, не мудрствуя лукаво, царапает висок острым выступом не то самого дула, не то глушителя.

Только граната, маленький твердый комочек, ощетинившийся стальными иголками, покрытый микротрещинами, напичканный взрывчаткой, воспламенителя которой не хватит и для поджога туристского костра в лесу, но вполне достаточно для высвобождения грубой и некрасивой смерти, превращающей лица в мешанину костей и мозгов, сносящей одежду и кожу с тела, раздирающей вены и выпивающей жадными глотками всю кровь.

В этом — вся загвоздка, в этом — весь человеческий страх, который отождествляет смерть с последними мгновениями жизни, а именно-то они и есть тот ужас, облекаемый в слова: «Я боюсь умереть», хотя правильнее было бы перевести его как: «Я боюсь жить», и размазать эти три слова тонким масленым слоем по всему бутерброду жизни, заставив присутствовать им постоянно в мыслях этакой небольшой иголочкой, так облегчающей восприятие ужасов мира, зато в конце концов притупляющейся и дающей то долгожданное равнодушие, которое, собственно, и является наградой, и даже голодные крысы в клетке перед самым лицом не заставят закричать: «Убейте лучше ее!», своими же руками ломая самого себя и превращая в еще одного покойника, прикидывающегося живым.