Содрогания пола дополняли безысходность бесцветной палитры и удручающего органного реквиема физическим предвестием близкого разрушения, распада, судорожные волны прокатывались под людьми, как будто платформа безуспешно содрогалась в рвотных позывах, должных извергнуть их из ее внутренностей, оставить ее в бездумном одиночестве и саморазрушительном поддразнивании осатаневшего моря.
Вика стучала полупогасшим фонариком по полу, превозмогая боль в выкручиваемой холодом и усталостью руке, надеясь вытряхнуть из пластиковой трубки остатки влаги и выжать из испорченных батареек хоть немного света, но самое большее чего она могла добиться — тусклого, на грани восприятия, свечения красной спирали в лампочки. Павел Антонович попробовал привести в чувство свой фонарь, но тот вообще не подавал никаких признаков жизни, и он безнадежно отбросил его в светлое пятно входа, где бесполезный прибор тихо застучал по железу, напоследок вспыхнув так ослепительно, что вокруг стало светло как днем, а Максим в это мгновение наконец выудил откуда-то здорово помятый светильник, щелкнул пьезокристаллом, и за пыльным стеклом загорелся небольшой синеватый огонек, бросающий на стены страшные и уродливые тени.
От огня стало даже как-то теплее, кряхтя они поднялись на ноги, хватаясь руками за стены, Максим хотел вручить светильник Вике или Павлу Антоновичу, но те не выказали никакого желания его принять, и ему самому пришлось встать впереди и освещать путь их дальнейшего продвижения. Более менее свободными оказались только первые десять метров коридора, который представлял в сечении овал с установленной внизу плоской ребристой дорожкой, и круглыми, запертыми люками через равные промежутки по бокам, а дальше начинались стальные торосы, словно кто-то пытался сложить эту трубу в гармошку, но та от этого только рвалась, и сквозь дыры, обрамленные страшными зазубринами, можно было увидеть соседние коридоры, а при желании и пролезть в них через особо широкие разрывы.
Иногда скрюченные стальные листы воздвигались до потолка, не давая никакой возможности двигаться дальше, и тогда приходилось возвращаться назад, протискиваться в боковой ответвление, снова ползти, цепляться одеждой и рвать ее, пытаясь разглядеть в тусклом пламени очередную дыру, протискиваться обратно в главный коридор и идти дальше, вглубь лабиринта переходов, словно мыши, ползущие по сырным дыркам.
Смятые стены выдавливали, выламывали когда-то запертые люки, и Максим заглянул в один из них, но там не было ничего особенного — навитые спиралью толстые провода, цепляющиеся за круглые скобы и уходящие в обманчивую бесконечность, на которой плясали пятна его газового светильника, точно расплывчатые космические туманности в морозной бездне вселенной. Их шагов не было слышно, они тонули в бесконечной органной симфонии, не добавляя к ней ни единой ноты, но люди привыкли к вою и даже не пытались его нарушить звуками своего голоса, так как говорить здесь было не о чем, а указание дальнейшего направления движения осуществлялось исключительно движениями рук, чего было вполне достаточно, и в остальном люди словно слились с окружающей обстановкой если не цветом, то движениями, настроем, казалось, что они полностью подчинились законам окружающего их мирка, так же проржавели, заскрипели и запели в унисон с его пустой раковиной.
Максим наткнулся на стену, внезапно вставшую перед ним, упругую, прохладную и невидимую, ибо за ней различался все еще продолжающийся коридор, синеватые мазки на его стенах от светильника, но это ничего не значило — Максим попался крепко, влип, впаялся, запутался в невидимых веревках, все туже и туже пеленающих его тело.
Он хотел предупредить Вику и Павла Антоновича, но горло и грудь окостенели, воздух лишь слегка и безрезультатно тронул голосовые связки, и вот Максим краем глаза видит как появляются профили его коллег, как они, не обращая никакого внимания на его остановку и липкую, непроницаемую для него стену, проходят мимо удивительно медленно, как-то даже значительно и величественно, словно узрели впереди ту единственную и желанную цель, смысл, идею, истину, и их потянуло к ней с неудержимостью летящего на свет мотылька, и только Павел Антонович позволил себе сделать одно лишнее движение, забирая у Максима светильник, и вот он уже видит их удаляющиеся спины, очерченные волшебным сиянием, а вдалеке на них надвигается темнота, ширится, выбрасывает щупальца пустоты, пожирает железо стен, уничтожает звуки и, наконец, принимает в свои объятия долгожданных гостей.
Читать дальше