Николай Вихирев: Искатель. 1965. Выпуск №1

— Ваш клерк сказал мне, чтобы я прошел прямо к вам, — сказал м-р Прингль извиняющимся тоном, но с широкой и довольно приятной улыбкой.

Улыбка была частично скрыта зарослями рыжевато-серой бороды и бакенбард — настоящие джунгли бороды, такие вырастают иногда на лицах белых людей, живущих в джунглях! — но глаза над вздернутым носом не имели в себе ничего диковинного или чужеземного. Опеншоу моментально обратил на него сосредоточенный разоблачающий и испепеляющий взгляд скептического анализа. Нелепая борода могла принадлежать психопату, но глаза совершенно противоречили бороде; они были полны того открытого и дружеского смеха, какого вы никогда не увидите на лицах серьезных мошенников и серьезных маньяков.

По мнению профессора Опеншоу, от человека с такими глазами можно было скорее ожидать веселого скептицизма, такой человек должен был громко выкрикивать свое поверхностное, но искреннее презрение к привидениям и духам. Как бы то ни было, профессиональный плут не позволил бы себе выглядеть столь легкомысленно. Человек был застегнут до самого горла в старый потертый плащ, и ничто в его одежде не указывало на его сан: впрочем, миссионеры из пустынных местностей не всегда считают нужным одеваться, как священники.

— Вы, вероятно, думаете, профессор, что все это очередная мистификация, — сказал м-р Прингль с какой-то абстрактной веселостью. — Так или иначе, я должен рассказать мою историю кому-нибудь, кто сможет ее понять, потому что она подлинна. И, кроме того, отбросив все шутки в сторону, она не только подлинна, но и трагична. Так вот, короче говоря, я служил миссионером в Ниа-Ниа, в одной из местностей Западной Африки, в гуще лесов, где почти единственным, кроме меня, белым человеком был начальник округа капитан Вейлс. Мы с ним очень подружились. Не то чтобы он питал симпатию к миссионерству; он был, если можно так выразиться, человеком тупым во многих отношениях, одним из тех людей действия с квадратным черепом и квадратными плечами, которые едва ли считают для себя необходимым думать. Вот это и делает данный случай еще более странным. Однажды после кратковременного отсутствия он вернулся в лес, в свою палатку, и сказал, что с ним произошло очень забавное происшествие и теперь он не знает, что ему делать. В руках у него была старая книга в порыжевшем кожаном переплете, и он положил ее на стол рядом со своим револьвером и старым арабским мечом, который, очевидно, хранил как редкость. Он сказал, что эта книга принадлежала одному человеку с лодки, которая только что отплыла, и что человек этот поклялся, будто никто не должен раскрывать эту книгу или заглядывать в нее, если не хочет быть унесенным дьяволом, или исчезнуть, или еще что-то в этом роде. Вейлс сказал ему, что, разумеется, все это ерунда, и они поссорились, и, кажется, в результате этот человек, уязвленный упреком в трусости и суеверии, на самом деле заглянул в книгу, моментально уронил ее, шагнул к краю лодки и…

— Одну минутку, — сказал профессор, что-то записывавший. — Прежде чем вы продолжите свой рассказ, скажите мне вот что: говорил этот человек Вейлсу, где он взял книгу или кому она принадлежала прежде?

— Да, — ответил Прингль, теперь совершенно серьезный, — кажется, он сказал, что везет эту книгу обратно д-ру Ханки, путешественнику по Востоку, ныне находящемуся в Англии. Ханки она принадлежала прежде, и он предупреждал относительно ее необычайных свойств. Ханки — человек способный, что и делает всю историю еще более странной. Но суть рассказа Вейлса гораздо проще. Она состоит в том, что человек, заглянувший в книгу, прямо перешагнул через борт лодки, и больше его никогда никто не видел.

— Верите ли вы этому сами? — спросил Опеншоу после паузы.

— Да, верю, — ответил Прингль. — Я верю этому по двум причинам. Во-первых, потому, что Вейлс — это человек, абсолютно лишенный воображения, а тут он добавил один штрих, который мог бы добавить только человек, обладающий большим воображением. Он сказал, что матрос перешагнул через борт в тихую и спокойную погоду, а между тем не было слышно никакого всплеска.

В течение нескольких секунд профессор молча смотрел на свои заметки, затем сказал:

— А вторая причина, по которой вы верите этому?