Николай Вихирев - Искатель. 1965. Выпуск №1

Что-то не то.

Бледная полоска на востоке появилась. Торчат колючки в песке. Вышка, кажется, при свете до земли клонится. Ночью лучше — только телом чувствуешь да по звездам.

«…лезай», — орут с земли. «Слезай» или «Не слезай»? Флаг еще ведь надо укрепить. А ребята машут, на землю показывают.

И тут я увидел. Полоска на востоке пропала. С моря пошел гул. Как танки идут. Сразу детство в Воронеже вспомнилось. Ураган идет. Зимой они часто бывают. Вижу, уже к поселку катятся три этажа. Нижний — черный, повыше — бурый, а самый верхний — светло-желтый.

Так внутри все и оборвалось. Вышка-то еще не закреплена наглухо. Растяжки на тракторах.

«Выдержи, выдержи…», — стучит в голове. А сам я, по совести сказать, растерялся. Нет, не то чтобы растерялся, а просто забыл про себя.

Бывает такое. Гляжу на волны, двинуться не могу. А уж крыши летят с поселка, по глухим ударам чувствую. Спустился я было на три ступеньки вниз, а потом подумал: с лестницы он меня сорвет быстрее. Лягу на полати, упрусь ногами и руками. Пронесет, может.

Первый шквал прошел. А второй не минул. Затрещала моя вышка. Наклонилась, а тут еще ей в спину поддал новый шквал. Чувствую, лечу по воздуху, а страха нет.

Вспомнился учитель мой. Маленький, коротконогий, а как по фермам лазил, что акробат.

«Ты, — говорит, — Сань, примерься глазом. Рассчитай, а тогда хоть по воздуху лети, если знаешь, что нога твоя все равно найдет опору».

Вскочил я с полатей. Знаю, вышка уже в наклонном положении, на какое-то мгновение застыла. Я схватился за провислый канат с подветренной стороны, обвил его сапогами и — вжик. Пятьдесят метров летел к земле. И только вдарился о песок, как затрещало все наверху и почти рядом рухнула груда металла.

Чудом спасся. И заплакал. Жалко стало. Двадцать два дня работали… А потом вижу — бегут ко мне. Злость взяла. «Посмотрим еще, кто кого!»

Через пятнадцать дней все-таки флаг закрепил я на новой вышке, вот тогда я и сплясал на полатях.

Зверобой — длинноногое такое растение. С маленькими золотистыми цветочками. Мать всегда мне кладет в чемодан пучок травы, поломанной по суставам. «Завари, сынок, в дальних краях. От сердца помогает», — приговаривает.

Она и сама, старая, не знает, правда ли помогает.

Вот и сейчас лежит у меня в чемодане зверобой. Везу на Мангышлак.

Бежать от ребят не след.

Профессор Опеншоу всегда шумно выходил из себя, когда кто-нибудь называл его спиритуалистом или верующим в спиритуализм. Это, однако, не исчерпывало его запаса взрывчатых веществ, ибо он выходил из себя также и в том случае, если кто-нибудь называл его неверующим в спиритуализм. Он гордился тем, что всю свою жизнь посвятил исследованию метафизических феноменов, и тем, что никогда не высказал ни одного намека по поводу того, действительно ли он считает их метафизическими или только феноменальными.

Больше всего на свете профессор любил сидеть в кругу правоверных спиритуалистов и рассказывать — с уничтожающими описаниями, — как он разоблачал медиума за медиумом, раскрывал обман за обманом. Он действительно становился человеком с большими детективными способностями и интуицией, как только устремлял взгляд на объект, а он всегда устремлял взгляд на медиума, как на в высшей степени подозрительный объект.

Профессор Опеншоу — худощавый человек с львиной гривой неопределенного цвета и гипнотическими голубыми глазами — стоял, беседуя с патером Брауном, своим другом, на пороге отеля, где они провели прошлую ночь и где только что позавтракали. Профессор довольно поздно возвратился после одного из своих крупных экспериментов, как всегда, раздраженный. И сейчас он все еще мысленно переживал войну, которую постоянно вел один, да к тому же против обеих сторон.

— О, я не говорю о вас, — говорил он. — Вы не верите в это даже и тогда, когда это правда. Но все остальные вечно спрашивают меня, что я пытаюсь доказать. Они, как видно, не понимают, что я человек науки. Человек науки ничего не пытается доказать. Он пытается найти то, что само себя докажет.

— Но он еще этого не нашел, — заметил патер Браун.