Андрей Жвалевский - Четыре рассказа

…Когда Лёнчик прощался с Альбертычем и Васькой, Бидон вдруг с тоской произнес:

– А я токарный станок во сне видел…

Альбертыч и Лёнчик невесело рассмеялись.

– Да, – сказал Альбертыч, – скоро один тут останусь.

– А вы? Во сне ничего не видели?

– Не, я тут до самого конца… Да вы не волнуйтесь, Леня, без помощников не буду, каждый день по десятку откапываем.

Напоследок Леня зашел посмотреть, как там его старый друг – крест. Возле креста на корточках сидел плешивый мужичонка и старательно смывал малярной кистью краску. Почувствовав спиной взгляд Лёнчика, мужик буркнул:

– Это мой родственник… Дальний…

И в доказательство своих слов кивнул на табличку – ржавую, гнутую, явно только что со свалки. По уцелевшим цифрам можно было разобрать дату откапывания. До него оставалось еще лет пятьдесят.

Лёнчик смотрел на крест, который под неумелой рукой дальнего родственника приобретал привычный обшарпанный вид, и чувствовал себя немного предателем.

Следующий сценарий Мика сдавал уже не так легко. Корнилов из педагогических соображений пять раз возвращал текст, придираясь ко всем мелочам, которые только мог обнаружить. Мика ни разу не возмутился. Все переделал. Все поправил. Даже усвоил, что в сюжете мало придумать эффектное начало – нужен не менее эффектный финал. И фраза «а потом они как-нибудь убегут» не катит даже в самом предварительном варианте сценарной заявки.

Второй сценарий Корнилов вернул всего два раза.

Третий не вернул, хотя читал с пристрастием.

Четвертый сценарий Корнилов переправил редактору, не читая – и с тех пор поступал так всегда.

Мика, к удивлению своему, втянулся. Работал целыми днями, купил уже себе собственный нотик, быстро завоевывал репутацию. Как только он перестал горланить мантру «Я – поэт, пошли все нафиг», сразу исчезли причины спорить с окружающими. Окружающие – продюсеры в особенности – очень это в Мике оценили.

Ему давали самые срочные и гиблые проекты – и он умудрялся их вытянуть до приемлемого уровня за разумные сроки. Только один раз, когда линейный продюсер в угаре энтузиазма поручил сваять двенадцать серий за три дня – только тогда Мика немного растерянно возразил:

– Но это же… по шесть часов на серию… если не спать…

Линейный продюсер устыдился впервые за свою карьеру на телевидении. И увеличил срок до двух недель – чуть больше суток на серию.

Мика успел. Получилось криво и косо, но никто не ожидал даже и такого результата.

И никто не догадывался (Мика в том числе), что все это он делает для того, чтобы не оставаться наедине с мыслью: «А вдруг мама умрет?»

Нет, он не избегал маму, посещал почти каждый день… Ну, если не нужно было сотворить трудовой подвиг… Он ежедневно, в 17.00 звонил ей, если не мог прийти. У койки веселился и хвастался, давая маме возможность гордиться своим сыночком, который взялся-таки за ум.

Но потом, дома, один на один с телевизором, Мика начинал паниковать. Ему представлялось, что вот прямо тут, на столе, будет стоять гроб. А в нем…

Мика не давал себе возможности думать об этом долго. Над ним всегда висел очередной дедлайн, и метроном в голове отсчитывал: «До сдачи серии осталось…»

Лёнчик вернулся домой. В серый дом со скромной табличкой «Институт физики».

И плевать на Того, кто всем рулит, – пусть это даже была его затея – Леня все равно был счастлив. Его окружали сумасшедшие люди, которые были его братьями. Колченогий деревянный стул был, казалось, создан для его, Лёнчика, седалища. Экспериментальная установка, с виду непонятная и зловещая, слушалась его рук, как любимая лошадь верной уздечки.

И формулы…

Он играл с ними, они были для него песнями и стихами, будили фантазию, заставляли грустить и смеяться. Вся жизнь была подчинена формулам, она текла по ним, как река по руслу… Нет! Как вода по трубам, заранее проложенным в определенном направлении. По одним – чистая и свежая, по другим – грязная и отработанная.

Теперь Лёнчик знал, что его вынесло течением в правильную трубу. Пусть трубы созданы кем-то другим, пусть кто-то другой стоял у вентилей… Разве это было важно? Когда Леня вчитывался в формулу, он видел четкий и ясный закон, закон всеобщий. И это его примиряло с детерминизмом бытия, с существованием судьбы. Теперь он знал, что им управляет не КТО, а ЧТО, не личность, а закон. Что стыдного в том, чтобы подчиняться закону?