Андрей Жвалевский - Четыре рассказа

– Поэтому сегодня он узнает, – учительница на секунду сбилась с пафосного тона, но тут же овладела собой. – Сегодня Сережа узнает кое-что, что нельзя знать до двенадцати лет. Всех, кто моложе, прошу выйти из класса!

Малышня, разочарованно гудя, принялась собирать рюкзаки.

– А можно я останусь? – попросилась Лизочка. – У меня день рождения послезавтра! Какая разница?

– Елизавета! – теперь классной не пришлось добавлять радости в голос, она с некоторым даже облегчением перешла на привычный стальной тон. – Закон есть закон! Его писали очень умные люди, поумнее нас с тобой! Ты все узнаешь в свое время… то есть послезавтра! Давайте, дети, поживее! Вы сами себя задерживаете!

Сборы пошли поживее, скоро все лишние скрылись за дверью. Заодно попыталась смыться и Саша Шумилова, но учительница заметила и пристыдила:

– Саша! Вернись на место!

– Я плохо себя чувствую, – прошептала Саша, прижимая рюкзак к животу, – можно мне к врачу?

Она и правда выглядела неважно: вся белая, а лицо так даже зеленоватое.

– Пойдешь чуть позже! – классная поняла, что еще немного, и девочка хлопнется в обморок, поэтому добавила немного теплее. – Сашенька, всем нам непросто. Но ты же знаешь – Сереже будет гораздо легче, если в такой момент рядом окажутся друзья.

Саша побрела на место, пытаясь испепелить именинника взглядом. Тот замер в нехорошем предчувствии и растерянно заглядывал в глаза одноклассникам. Одноклассники смотрели на него странно: кто злорадно, кто с жалостью, кто, как Саша, с ненавистью. Сереже показалось, что они на все готовы, лишь бы не услышать то, что ему сейчас скажут.

– Мария Николаевна! – вскочил на первой парте отличник Корнеев. – А давайте я снаружи посторожу, чтобы никто не подслушал! А то в пятьдесят четвертой школе одна девочка подслушала и маме рассказала. А девочке всего одиннадцать было, так ту учительницу…

– Хорошо! – перебила его классная. – Иди посторожи! Молодец.

Историю про пятьдесят четвертую школу им рассказывали на недавнем совещании. Мария Николаевна очень не хотела бы оказаться на месте «той учительницы».

Теперь все с общей ненавистью смотрели вслед хитрому Корнееву, который так ловко сбежал перед самым началом.

Классная глубоко вздохнула, еще раз проверила, все ли на месте и нет ли лишних, и подошла к парте именинника. Тот послушно встал.

– Ты сиди, Сереженька, сиди, – сказала учительница совсем по-человечески.

От этого стало еще страшнее. Сережа сел. Мария Николаевна присела рядом с его партой на корточки, крепко сжала руками ладони мальчика, посмотрела ему в глаза и сказала:

– Сергей. Ты сегодня стал большим. Теперь ты имеешь право знать правду…

От тишины в классе звенел воздух.

– Во-первых… Колобка в конце сказки на самом деле съедают…

Саша на задней парте беззвучно заплакала…

Где-то

Лёнчик ненавидел свою работу, хотя многие считали ее крайне почетной и важной для общества. Лёнчик, бригадир Альбертыч да вечно пьяный Васька-Бидон помогали людям появляться на свет.

Они были могильщиками.

Строго говоря, бригада Альбертыча – как и сотни тысяч бригад по всему миру – извлекали на свет божий только тела. Рождение происходило в других местах. Чаще всего – на больничных койках. Иногда – просто в кровати, или в ресторане, или в автобусе. Если тело оказывалось в плохом состоянии, его укладывали на дороге и ждали, пока какой-нибудь нетрезвый водила наедет на него, вдыхая жизнь.

Но все равно, тела извлекали из могил именно могильщики. Как правило, родственники заранее облюбовывали могилку, навещали ее, унося свежие цветы, и ждали, пока памятник посветлеет, станет блестеть позолотой. Тогда они убирали его, ставили временный крест или просто столбик – и это означало, что ненавистный для Лёни момент близок. Вскоре приходилось раскапывать человека.

Ничего омерзительнее этой процедуры Лёнчик не видел и даже представить не мог. Покойники, иногда попахивающие, иногда – уже и без запаха, были очень похожи на живых. За маленьким исключением: живыми они не были. И это исключение выводило Лёнчика из себя.

Почему он не бросил свою работу? Почему не шел заниматься физикой, которая все яснее вырисовывалась в его мозгу? Лёнчик не мог объяснить. Не потому, что сам не понимал, а потому, что слов не хватало.

– Понимаешь, – говорил он Альбертычу в начале рабочего дня, еще совсем пьяный, – такое чувство, что меня кто-то заставляет уйти отсюда! Так вот хрен ему! Хрен с апельсином! Я ему не заводная курочка! Не марионетка!