Михаил Харитонов: Конец прекрасной эпохи

- Вот приехал... - неопределённо обозначил свои планы Крекшин, не желая входить в подробность.

- А я вот как раз с Бостонского аукциона. Представьте, остался совершенно без копейки - но дьявольски доволен! Очень там интересные вещички видал...

"Вот же чёрт бойкий", - решил про себя Крекшин. Страсть Мерцлова к аукционным торгам была притчей во языцах. Злые языки распускали слухи, что господин депутат поправляет-де свои финансовые дела, по заказам коллекционеров разыскивая на торгах всякие редкости. "Хотя - пущай себе обходится как хочет, лишь бы на казённые деньги не зарился", - резонно умозаключил честный купец, и посмотрел на Илью Григорьевича с несколько большей симпатией: в чём - в чём, но в обычном думском казнокрадстве тот доселе замечаем не был.

- А как с англичанами? Составилось ли дело? - продолжал интересоваться Мерцлов.

"Ну вот же привязался", - опять подумал Ипполит Мокиевич, "и всё-то он знает. А ведь английское дело вовсе не желательно к огласке... Как бы выкрутиться..."

- Да, право, что я о внешнем-то, - тут же сдал назад Илья Григорьевич, откровенно за Ипполитом Мокиевичем наблюдавший. - Давайте, что-ли, о приятностях жизни. Тут у нас как раз кляйне ферейн составился на предмет опробывания кабанчика. Не желаете ли?..

- Так ведь пост! - брякнул Ипполит Мокиевич, не сразу сообразив, что Мерцлов, будучи лютеранского вероисповедания, постов не держит. Илья Григорьевич осознал, что подкатил со своим кабанчиком несколько не ко времени, и, раскланявшись уже не так тепло, поспешил наверх, в кабинеты.

"Что же это у них за ферейн такой?" - подумалось Крекшину. "Небось, опять что-нибудь политическое замышляют. Хотя нет, в "Палкине" побереглись бы..." Так и не придя ни к какому устойчивому мнению, он поднялся наверх.

Там его уже поджидал прибывший несколько ранее друг и компаньон Лев Генрихович Остензон, прозванный газетчиками "русско-американской акулой". Деловые качества его были таковы, что однажды самому Пьеру Бурдье, известному на весь мир выжиге и спекулянту, пришлось поджать хвост и убраться с южно-американского рынка (где как раз вступило в силу аргентинско-бразильское торговое соглашение) несолоно хлебавши, когда там появился со своими капиталами Остензон. О настоящих размерах его состояния ходили легенды.

При всём том в личном смысле Лев Генрихович был милейший человек, и, к тому ещё, первейший благотворитель и филантроп. Единственно что за ним водилось предосудительного, так это его крайняя нелюбовь к духовному сословию, впрочем, по-человечески понятная: бывшая супруга Льва Генриховича, Нина, сделала ему немалый афронт, а именно - против воли мужа бросила дом и подвизалась в Новопечерске при некоей "старице Синклитике", в миру более известной как Жанна Пферд, в прошлом известной трибаде, и в новом своём положении отнюдь не излечившейся от противуестественного влечения к своему же полу... Впоследствии госпожа Остензон самовольно покинула Новопечерск (как говорили злые языки, на почве женской ревности: старица увлеклась другой), бедствовала, и даже пыталась списаться с мужем, чтобы тот или взял её обратно в дом, или хотя бы назначил достаточное содержание. Лев Генрихович поступил удивительным образом: рассчитав всю сумму содержания на десять лет вперёд, выдал своей бывшей супруге все деньги единым чеком, поставив при том условие гражданского развода, и что эти десять лет она никаким образом не будет его беспокоить. Расчёт оказался верен: Нина промотала весь свалившийся на неё капитал в полгода, после чего попыталась опять получить что-нибудь с мужа. Господин Остензон, однако, никаких её претензий не пожелал и слушать, ссылаясь на прежний уговор. Нина ещё покрутилась в Москве, просадила остаток денег, после чего съехала из Первопрестольной незнамо куда. С тех самых пор Лев Генрихович жил бобылём хотя в последние месяцы неоднократно бывал замечен в обществе некоей белокурой певички из "Оперы-Палас".

"Акула" сидел за обычным их столиком в малой зале (там собиралась только публика соответствующего калибра) и со вниманием разглядывал изящный, розового резного стекла, бокал для хлебного вина. Такие бокалы вошли в обиход, как это обычно у нас происходит, под французским влиянием: модные парижане, в последние годы изрядно пристрастившиеся к употреблению ирландских уиски и русских водок, привнесли в эти простые занятия толику галльского изыска, введя в употребление так называемый la coupe courte: особую рюмку с невысокими краями и специальным стеклянным шипом на боку, для кусочка сыра или оливки, или иной лёгкой закуски.