Валентин Иванов - Энергия подвластна нам

Много людей стояло около Института Энергии. Они; молча смотрели на выбитые взрывом окна и ждали…

Фёдора Александровича перенесли в Экспериментальный Корпус. Он лежал на операционном столе а большой аудитории, в первом этаже. Те, которых он воспитал, без которых он не сделал бы и сотой доли того, что они сделали вместе, те, которые были частью его и частью которых был он, – толпились в коридорах и у входа. Они ушли, так как боялись своим дыханием – отнять у него воздух, столь необходимый сейчас его почти неподвижной груди.

Всё, чем располагала в те дни медицина, всё, что было в столице, уже находилось в этом зале. И около Фёдора Александровича стояли, в белом, с лицами, закрытыми марлей, те, кто в медицине, значили столько же, сколько он значил в области энергетики. Все эти люди знали друг друга. Теперь один из них был на пороге смерти, и они должны были сохранить ему жизнь, которую у него хотели отнять.

Фёдор Александрович лежал почти обнажённым. Глаз не улавливал движения его широкой груди.

Неподвижное лицо с глубокими складками было очень спокойным, и странно молодым и могучим казалось его тело.

Из трёх пуль, поразивших Фёдора Александровича, одна прошла вблизи сердца, вторая нанесла сквозную рану кишечнику, а третья только скользнула по рёбрам.

Две срочные операции были окончены. Удачно. Бинты закрывали низ груди и живот. Эти раны не грозили теперь жизни, и люди в белом не думали больше о них.

Главное – это череп. Лучи Рентгена уже рассказали о том, как расположены осколки кости и где есть трещины.

Было ясно, что нужно вмешаться, но врачи ещё не всё решили. Ведь жизнь чуть теплилась, и так легко было неверным движением потушить слабый огонёк.

Станишевский поклялся, что привезённый им новый, ещё почти никому не известный, препарат проверен. Он добавил: «также на себе» и ввёл светлую жидкость в кровь Фёдору Александровичу. Павел Владиславович отвечал за дополнительных три часа жизни умирающего.

– Итак, кто будет оперировать? Пора, – сказал голос одного из старейших по знаниям.

Только что прибывший из Харькова хирург разрешил невысказанные сомнения:

– Позвольте мне, я ручаюсь за успех.

Он не сказал о многих сотнях солдатских голов, прошедших через его руки, – это было не нужно. Коллеги знали его…

Семён Вениаминович вскрыл черепные покровы и обнажил кость. Из-под его марлевой маски изредка слышалось:

– Мм… а… ещё… так… опять…

И он протягивал в сторону руку, в которую прибывшая с ним сестра без ошибки вкладывала нужный инструмент.

В абсолютно мёртвом молчании большой аудитории было ясно слышно только чьё-то тяжёлое, хриплое астматическое дыхание и глухой, отрывистый голос Минько, несравненного мастера:

– Да… вот… так… сюда… опять… опять сюда… Хорошо…

Станишевский слушал сердце раненого. Ещё немного… скоро можно будет закрыть драгоценную красно-белую кость, под которой много лет бил источник творчества.

Последние минуты… Минько соединял черепные покровы и накладывал швы, а Станишевский широко улыбался под марлевой маской:

– Он будет жить!

Когда врачи снимали Фёдора Александровича с операционного стола, один из консультировавших при операции, известный генерал-лейтенант медицинской службы, вышел вместе со Степановым к телефону в ближайшей к аудитории комнате.

Через несколько минут оба вернулись с серьёзными, взволнованными лицами. Зычный бас учёного в почётных погонах службы здравоохранения Советской Армии пророкотал:

– Товарищи, я прошу внимания! – и, когда все лица повернулись к нему, продолжал:

– Сейчас… я сообщил Председателю Совета Министров о том, что жизнь Фёдора Александровича вне опасности! Он ответил мне, что… – сильный голос учёного дрогнул и прервался. Он закончил с усилием: – …он благодарил! Доктор Минько, Председатель поручил мне пожать вашу руку.

…Через час один из членов Правительства выступил по радио. Он говорил о советском народе, о его бесчисленных достойных сынах, о великом пути в будущее и о насущных задачах.

Народ внимательно слушал. И не только в Советской стране. Внимательно слушали очень многие люди в самых дальних странах. Далеко не каждый мог бы сказать точно, что значил в науке академик и что он сделал для народа. Здесь было другое: знали, что Фёдор Александрович – один из стоящих в советском строю солдат науки.