Георгий Гуревич - Карта страны фантазий

И после Октябрьской революции фантастика появилась не сразу, лишь тогда, когда закончилась тяжелая гражданская война, началась мирная жизнь, открылась перспектива свободного движения вперед. В создании советской фантастики приняли участие видные ученые (К. Циолковский, В. Обручев), видные писатели и поэты — В. Маяковский ("Клоп", "Баня"), А. Толстой ("Аэлита", "Гиперболоид инженера Гарина"), И. Эренбург ("Трест Д. Е.") и другие. Затем появились и авторы, целиком посвятившие себя научной фантастике. Александр Беляев — самый видный из них.

Обилие журналов и авторов говорит о возросшем интересе к фантастике. Читатели как бы осматривались, оценивали и сравнивали маршруты в далекое будущее, но отложили дальние мечты, когда перед ними встала ближайшая задача.

Фантастики почти нет в 1931 и 1932 годах. Это решающие годы первой пятилетки. Сейчас в газетах нередко пишут, что за год мы производим больше, чем за всю ту пятилетку. Да, цифры были тогда скромные по сегодняшним масштабам, но ведь это был почин, трудное начало. Когда строилась первая линия метрополитена в Москве, московский комсомол был призван на ту стройку, она требовала всенародного внимания. Нынешние линии метро и длиннее и строятся быстрее, но без напряжения, об открытии очередной мы узнаем из газет. Но ведь сейчас у нас опыт и техника, успехи достаются легче.

Лишь после того, как был взят ближайший барьер и открылась перспектива развития уже на новой ступени, фантастика начала медленно восстанавливаться. Ею начали заниматься новые журналы ("Техника-молодежи", в первую очередь), "Пионерская правда" и новое издательство Детгиз. Появились и новые авторы, самые характерные — Г. Адамов ("Победители недр", "Тайна двух океанов") и Ю. Долгушин ("Генератор чудес").

Но важнее всего для нас, что появилось новое качество. Фантастика 30-х годов иная, не такая, как до пятилетки. В фантастике 20-х годов был некоторый налет маниловщины. Она была смела, крылата, но не слишком основательна. Очень уж легко получалось там самое невероятное. Припомните Беляева. По страницам его повестей шествуют гениальные одиночки, опередившие мировую науку на десятки лет: профессор Доуэль, сохранивший жизнь голове, доктор Сальватор — творец человека-амфибии, или невероятно могучий профессор Вагнер, пачками выдающий сногсшибательные открытия, пли вредный гений Бэйли, решивший украсть всю атмосферу Земли. Схема эта, идущая от Ж. Верна, удовлетворяла читателей, практически незнакомых с наукой и техникой, — в 20-х годах таких было большинство.

Но мог ли читатель 30-х годов, прошедший через трудности пятилетки, всерьез читать о том, что на территории Якутии иностранец Бэйли тайком построил подземный город и энергетическую установку, способную всосать и заморозить всю атмосферу Земли. Читатели отлично знали, как достаются города на Томи и Амуре или электростанция на Днепре, не то, что в Якутии и тайком.

И фантастика 30-х годов пишет о технике всерьез, основательно и уважительно. Даже и сам Беляев начинает писать иначе-с длинными научно-техническими главами ("Прыжок в ничто", "Звезда КЭЦ"). Ему это, правда, не пошло на пользу, получалось тяжеловесно и скучновато.

С 1941 до 1943 года — снова перерыв в фантастике. Судьба Родины решалась на полях сражений, ни сил, ни бумаги нельзя было тратить на мечты об отдаленном. Все мы тогда думали только о войне, работали только для победы. Фантазировать же о текущей войне было неуместно, тем паче, что фантастика всегда гиперболична, всегда преувеличивает. Изображать сверхмогучее оружие у нас? Зачем же сеять напрасные надежды, подрывать веру в свою винтовку? Изображать сверхмогучее оружие у врага? Зачем же преувеличивать его силы, сеять напрасные страхи? Видимо, когда люди и страны с величайшим напряжением преодолевают сегодняшние трудности, всякие домыслы неуместны.

И начала фантастика у нас возрождаться, как только открылась перспектива свободного развития, даже до окончания войны — в 1944 году, когда близкая победа уже стала наглядной. Открыл новый период И. Ефремов своими романтическими рассказами о геологах и моряках.

Период оказался трудным для фантастики (знаю по личным воспоминаниям). Мечта требует полета и обязательно самобытности в мышлении. Но редакторы в те годы считали, что только один человек в стране высказывает оригинальные мысли. И поскольку он говорил о десяти-пятнадцати годах в перспективе, стало быть и скромному литератору не должно заходить за эти пределы, надлежит описывать то, что ученые уже делают в лабораториях, то, что осуществится завтра, а сегодня находится "на грани возможного" (так назвал свою книгу В. Охотников). Так мы и будем называть весь послевоенный период фантастики.