Алла Дымовская - Вольер

– Ох и напугал ты меня, старый! – почти сквозь слезы произнес он и тут обратил внимание, что Аника не кричит уже больше, а, оказывается, тихонько стоит в ногах у старика и внимательно наблюдает их обоих. – Говорил же я, пречестное мое слово, что все по‑хорошему будет! – Тим улыбнулся и ей.

Но старый Фавн не расчувствовался в ответ, отнюдь, хмурый, он глядел куда‑то перед собой и вовсе мимо Тима.

– Твоя работа? – каким‑то не своим, убитым голосом спросил он и все равно не перевел взора, хотя Тим находился тут же и подле него.

Это он о крысе, догадался Тим и посмотрел тоже. Раньше было не до того, как‑то он и позабыл за промелькнувшие стремглав мгновения, что наделал прежде, и что, кроме старого Фавна, в этой зале есть еще человек, нуждающийся в помощи. Ага, а ну как кинется вновь его душить!

Но очень скоро понял – нет, не кинется. Радетель лежал ничком, выворотив навстречу им страшный лик, где на месте прозрачно‑водянистого глаза с лютой черной точкой посередине зияла ныне глубокая и мертвая дыра, а в нее по‑прежнему вонзен был его нож‑саморез. Ни звука, ни стона, ни шороха. Тим в жизни своей не видел ни одного покойника, да и как он мог, в Дом Отдохновения за просто так не пустят, да и охотников днем с огнем не сыщешь на такое‑то дело! Но понял без подсказок и объяснений – в этом поникшем теле жизни больше нет из‑за него, из‑за Тима. Он медленно перевел растерянный, мятущийся взор на собственный защитный плащ, в то место на груди, где омерзительным кроваво‑белесым пятном растеклась засыхающая жижа, бывшая некогда сияющим бешенством крысиным глазом Радетеля. Тима стошнило. Он и поделать ничего не успел. Но и легче ему не стало.

Старый Фавн тем временем подобрался к распростертому на полу неживому телу, с натужным кряхтением повернул его на спину, припал ухом к груди, наверное, слушал сердце. Потом сказал:

– Можно было успеть. Если сразу… – задумался на миг и, помотав сокрушенно седой головой, возразил самому себе: – Нет, все равно не успел бы. Смотрителя‑то я отключил.

Удивительно, но Тим догадался, о чем это он. И поспешил хотя бы с советом:

– «Колдуна» бы сюда? В этаком доме, да чтоб без «колдуна»? Вдруг поможет?

– Хорошо бы. Но все «сервы» теперь на автономном режиме. Пока найду, в этаком‑то доме, как ты говоришь! Да тут полдня провозиться – пока запущу, пока доведу, пока объясню! Эх, старый я негодяй! И трусливый ко всему прочему! Если бы не тронул я смотрителя… – Серебристый взор его был страшен, словно бы Фавн хотел казнить себя самого тут же, на месте преступления, которое и не он‑то совершил.

– Полно тебе, старый! Моя тут вина, мне и отвечать, – безнадежно ответил ему Тим, упустив из виду, что Фавн ни о чем его не спрашивал и даже не думал упрекать. – Может, позвать кого, если не поздно? И все равно, кого. Пусть бы и с громом, чтобы поразить его в ничтожестве. За подобный‑то грех разве возможно прощение?

– Позвать, говоришь? Это без толку. Еще больше времени займет, а ныне оно дорого. Только вот что, малыш, – Фавн впервые назвал его столь детским и вроде бы уничижительным прозвищем. Но сказано было сочувственно, не свысока, будто отец говорил сыну, которого любил и жалел. – Не твоя тут вина. Моя. Ибо я ведал, что творил. И запомни накрепко: убийство, совершенное для сохранения своей собственной жизни, не наказывается другими людьми. Покарать себя можешь лишь ты сам, и от тебя зависит способ. Если сочтешь нужным, конечно. Но я бы на твоем месте не стал выносить себе слишком суровый приговор.

Убийство. Вот как это называется. Убийство. То, о чем в поселке если и рассказывали, то изредка и страшным шепотом на посиделках по вечерам, когда детей не было поблизости. Предания, далекие настолько, что давно уже сделались легендой. О временах, когда такое происходило, и о громе с небес, поражавшем за сей непередаваемо тяжкий грех. Если один человек нарочно искалечит другого, за это тоже полагался гром, но, наверное, не столь сильный. За убийство нужно бы чего пострашней. Так он думал когда‑то. И вот теперь осмелился на убийство сам. Но странное дело, пусть и готов был признать вину, и пусть поразят его за то немедля иные Радетели, все же Тим не чувствовал себя полным и безоговорочным грешником. Он знал, что совершил самое ужасное и плохое из всего, что есть на свете, но знал и то, что поступил таково не нарочно. И если бы мог выбирать, нипочем не стал бы этого делать. Но в том‑то и заключался подвох, что никакого выбора у Тима и в помине не было. Разве умереть самому. Да только почему это он должен такое над собой позволить? Он ли желал зла первый? Или первый поднял руку на другое человеческое существо? И чем его жизнь хуже жизни Радетеля? Который вовсе не бессмертен, а как оказалось, тоже вполне человек? И даже много хуже. Потому что бесчеловечен и несправедлив. Вот оно! Вот! Несправедлив! А заветы созданы ради справедливости. Выходит, Радетели сами их составляли и сами же их нарушают? Как это‑то может быть? Тим запутался окончательно.