Алла Дымовская - Вольер

Снова, будто повторяя только что канувшие в прошлое мгновения, в просторах ясно освещенного зала зависла тишина. Тим отчего‑то догадался – это потому, что старый Фавн не знает, что сказать. А врать ему не хочется. Значит, правду говорить опасно? Но ведь они не сделали ничего плохого! Ну да, как же! Это Тим, может, не сделал ничего плохого. А если взять, к примеру, испорченное Фавном окошко у двери? В поселке он, скорее всего, доложил бы о происшествии летучим шарам. Но закладывать проступок Фавна этому растрепанному уродцу, уж дудки! Но он же Радетель! Полно, может, Фавн лишь пошутил. Совсем выжил из ума, старый черт, или позабыл себя на равнине от радости, кто его ведает. Да разве станет Радетель… Тут он вновь вспомнил, что сделал этот якобы Всемогущий Бог с его Аникой, и усомнился еще сильнее. Ладно, раз так, то и мы… То и я…

– Мое имя вовсе не это… не кошачье. Да. Обыкновенное, человеческое, сам ты крыса! – Тим заговорил на сей раз первым и довольно грубо, хотя Фавн и обернулся к нему в полном изумлении, словно вопрошая: «Ты что же, парень, смерти своей ищешь?». Смерти он не искал, но молчать и терпеть более не собирался. Лишь крепче сжал упругий, как ивовая лоза, развернутый во всю длину аршин. – Ты вправду Радетель? И тебе принадлежит наш «Яблочный чиж»? Тогда почему ты похож на меня, а не на Вышнего Бога? Я видел Радетеля совсем недавними днями. И ты нисколечко не такой.

– Да что же это делается?! – опять взвизгнул потешный человечек столь высоко и оглушительно, что натурально сорвал себе голос. Поэтому дальнейшее он произносил словно бы через хрипловатые всхлипывания и на сей раз обращался исключительно к Фавну: – Вы как старший по возрасту. Но, видимо, не по разуму. Вы должны осадить этого молодчика! Как вас там звать‑величать? Кажется, вы изволили сказать Фавн! Так вот, не могли бы вы… что вы сказали? Как вы сказали?.. Фавн? Фавн? Я все еще сплю или этого не может быть!

Тим слышал однажды выражение «глаза его стали круглые‑прекруглые от ужаса», когда кто‑то из стариков, сидя солнечным днем на крылечке, рассказывал его отцу давнее предание о наказании человека, преступившего второй завет. Как бедняга стонал, и как его тащил «дровосек», и как «глаза его стали круглые‑прекруглые». От ужаса. Вот и теперь. Этот Лжерадетель или Радетель без «Лже» смотрел на них именно с таким выражением, и глубокие его, водянисто‑светлые глазенки сделались точно два расширенных до крайних пределов застывших круга. Он испугался. Да так, что страх перед ним самим несчастной Аники не шел ни в какое сравнение, если оно вообще могло состояться. Он заговорил, залепетал, заверещал, хотя голоса уже не было у него:

– Фавн? Если в действительности… Ну, положим… Зачем же вы пришли именно ко мне? Поймите, я совершенно ни при чем. Когда вас… когда нас… когда мы стали здесь жить, вы, фигурально выражаясь, уже сидели в неволе… Надеюсь, вы не собираетесь мстить? Раз уж вас выпустили официально, я готов, конечно… любую помощь… – Это все выглядело так жалко, что коротконогий уродец понял и сам, и оборвал свою речь, словно бы затих внезапно беспорядочный шелест травы.

Он говорил с Фавном, будто бы старик был равен с ним, с Богом, значит, он все‑таки не Бог? И разве станут Боги бояться такого‑то? Это Фавна‑то, который одно и знает, что вырезать из чурок кривобокие елочки? А еще он знает, как сломать окошко, напомнил себе Тим. Может, именно поэтому и страшится его коротконогий – как бы ни разбил чего нарочно опять? К тому же человечек ясно предложил свою помощь. Вот только в чем? Анику они и без него освободили. С этого шута в свое время за то спросится. Он же, Тим, и спросит. Но мало ли на что может пригодиться? Давай, старый, соглашайся! Ну, давай же!

Однако Фавн и не подумал ничего похожего сотворить. Он, в свою очередь, заговорил, будто издеваясь с умыслом и, как показалось Тиму, мало заботясь о нем и Анике, по крайней мере, в наличный момент:

– М‑да. Примите уверения в моем почтении… Откуда бы это? Не знаете? Вот и я пока не припомню. Но вы все поняли неправильно! – Фавн уже не произносил слова, а торжественно вещал: – Меня вовсе не отпускали официально! Я вышел сам! Своей волей! И, как видите, не в одиночестве!

– Откуда вышли? Из Вольера? – припухлое личико уродца приобрело совершенно сумеречно‑бледный оттенок, будто он смотрел на них с затемненного дна реки. Будто рыба, которая хочет увильнуть прочь под разлапистую корягу, но не видит способа, как это сделать.