Алла Дымовская - Вольер

Конечно, то была никакая не крыса, его подвело прыткое воображение, но уж больно похоже вышло, когда Радетель бросился на него. Он подумал еще поначалу, будто сможет устоять против маленького и щуплого, в чем душа только держится. И ниже его ростом к тому же. Да куда там. Это точно Радетель. Силища какая‑то необыкновенная была в его пальцах‑когтях, нечеловеческая, уж справиться с ней не было у Тима возможности. Он обронил аршин, пытался сорвать страшные когти и вздохнуть, но лишь слабое трепыхание бабочки, зажатой в беспощадном кулаке, выходило у него, и более ничего не мог он поделать. Он слышал, как отчаянно и безумно кричала Аника. Он видел, как бросился к нему на выручку Фавн, и нож‑саморез в его руке он видел тоже. И как отлетел Фавн вместе с тем ножом, отброшенный резким ударом крысиной лапы – да так, что рухнул старик навзничь, будто бы дух из него вон. Зато на горле стало свободней, чем Тим немедленно и воспользовался, желая выскользнуть из смертельных крысиных захватов. На мгновение смог он вздохнуть, будто вынырнул, но лапа тотчас вернулась на место, и он снова стал уходить под воду. Он еще понимал, что злобный крыс, из синего с белой мордой превратившийся в скопище черных жужжащих точечек‑мух, повалил его в безумном порыве на пол и теперь дожимает, додушивает, добивает неизвестно за какую вину, а может, одного за всех. И делать Тиму теперь нечего, остается лишь умирать – и на обратную сторону земли, а он еще ничего толком не познал на этой!.. Как жаль. И как же Аника и его любовь? И как же Фавн, и их с Тимом дружба, которая вот только что родилась на свет? Свет, свет ты мой!

Да что это там блестит в лучах твоих, поодаль, но можно дотянуться из последних сил? Фавн выронил дарованный ему ножик: ничем он не помог тебе, старому. Так пусть сослужит службу молодому. Что так, что этак – помирать. Но, может, еще успеет спасти он тех, кого любит… Саморез рассек вязкий, тяжелый воздух вокруг и вонзился острым своим краем прямо в водянистый крысиный глаз с черной, лютой точкой посередине. Что‑то противно чавкнуло, и теплая кашица исторглась Тиму на лицо, рукоятка ножа застряла, но он и не собирался тащить его наружу – теперь‑то какая разница? Крысиные лапы разжались на его шее, и вой перешел в короткий вздох: хо‑ох! И больше ничего. Остались слабость и радость. От безмерного напряжения сил и нечаянного избавления… Надо спихнуть теперь синюю крысу с себя и попробовать встать. Но сперва дышать! Дышать вволю! Пока не разорвало грудь. Роящиеся мушки постепенно улетучивались из его видения долой, чужое тяжкое тело он с усилием откинул от себя набок, склизкая синяя ткань неприятно холодила пальцы. Жив, жив! Надо же как повезло!

Да повезло ли! На существо, лежавшее рядом, он старался пока не смотреть. За семь бед один ответ, и если гром небесный до сих пор не поразил его, то, стало быть, и еще немного погодит. В здешнем мире не все таково, каким кажется.

На карачках, ибо он был не в состоянии удержаться на ногах – Тим это понял, лишь только попытался подняться в полный рост, – дополз кое‑как до Фавна. А все то время, что полз, приговаривал, как мог, громче, но и с ласковым успокоением: «Тише, тише, все хорошо будет! Вот прямо сейчас и будет! Пречестное мое слово!», это потому, что Аника еще кричала и никак не желала перестать. А он не имел возможности уговорить ее по‑другому, ни обнять, ни за руку подержать. К тому же в этот миг кричать означало жить, и то, что старый Фавн лежал себе молча у ребристого выступа стены, тревожило Тима куда как больше.

– Старый, да что же это ты? Слышишь? Али нет? – он сначала погладил Фавна по щетинистой впалой щеке, попробовал оттянуть набрякшие, недвижные веки, у него не получилось добиться ни ответа, ни слабого шевеления. И тогда, будто по наитию, дарованному откуда‑то свыше, Тим приподнял седую его голову, неестественно мотавшуюся из стороны в сторону, и раз, другой! Ударил по бледной щеке не слишком сильно, но чувствительно: – Давай же, старый! Давай! Не могу я сейчас один! Никак не могу! Не справиться мне нипочем! – но и не только в этом было дело. Может, и придумал бы, как поступить ему дальше. Но не хотелось без Фавна, никак теперь не хотелось, да и жутко это – словно часть себя и мертвая, на своих же руках.

Старик вздохнул. Легко, будто перышко слетело с его потускневших до бесцветия тонких губ. В груди его заклокотало, заворчало, он закашлялся, дернулся всем своим худым телом, сперва заметно едва‑едва, потом жестокой волной прокатилась судорога, и он снова начал жить. Тим еще немного подул ему на глаза, помахал растопыренной ладонью перед съежившимся в страдании морщинистым лицом, чтобы от ветерка стало просторней старику дышать. И лишь когда, наконец, Фавн смог самостоятельно усесться, пусть еще не ровно, привалившись к неудобному выступу, тогда только Тим расслабленно и с надеждой ему улыбнулся.