Татьяна Наянова - Пещера Цинны

- Какое Цернту дело до быдла? На следующий день Алезия в сопровождении своего личного раба и небольшой поклажи выехала из лагеря в направлении гавани. Мамерк объявил войскам, что начальник конницы вынужден его оставить из-за семейных обстоятельств. Новым начальником конницы был назначен Курион. Курион бился, раненый в живот. Лошадь под ним тоже была ранена. Сначала, когда всадник из цернтовых войск, перед тем как упасть с разрубленной головой, успел пырнуть его, он подумывал о том, чтоб скатиться с лошади и спокойно умереть на земле. Боль была невыносимой. Но постепенно она прошла. Он чувствовал одновременно слабость и возбуждение. Желудок, проткнутый насквозь, перестал болеть, кровь, переполнив брюшину, пошла наружу, от этого стало легче. На плечах его трепался (весь в черных пятнах) синий с золотом плащ начальника конницы. Поэтому его стремились окружить и взять живым. Он же убивал направо и налево. Голова слабела, а руки, как будто выйдя из-под контроля, обрели силу и легкость автомата. Лошадь споткнулась и резко подалась вперед. Курион, успев соскочить, обругал вслух несчастного коня, который храпя и колотя задними ногами уперся головой в кучу трупов. Это выглядело отвратительно, как будто породистый тиринфский жеребец вроде жалкой кобылы ждёт, чтобы его вы...ли. Конница Мамерка гибла последней. Сам он, успев вовремя понять суть дела (ещё когда ни о каком разгроме не было и речи, Цернт только начал окружать правый фланг), сел на коня и в сопровождении пяти человек (трое рабов, двое приближенных) скрылся по направлению к гавани. Весть о разгроме пришла только вечером, в восемь часов. Мамерк тут же велел поднимать якорь. Возможно, Цернт думает (NB: Цернт никогда бы этого не подумал), что он погиб. Поэтому, как можно быстрее достигнуть Балеарских островов. Там есть запасные галеры. Что Мамерк собирается делать дальше, никто из приближенных не знал. Они знали только, что их дело плохо. Цернт, при случае конечно, помилует полководца, соперника. А вот их, простых смертных - вряд ли. Скорее всего, за ними уже посланы корабли, и их всех перебьют на борту мамеркова десятивесельника. Ночью они ворвались к Мамерку в каюту и связали его, засунув в рот кляп. Когда, как и предполагалось, подоспел флот противника, они выдали своего полководца врагам, выговорив для себя право беспрепятственно плыть дальше. ... Курион чувствовал, что влип. Он задыхался, в глазах темнело. Старый легионер с грубым морщинистым лицом и шрамом во всю щеку, одноглазый, серьёзный, не нападал. Он только подавался назад, когда раненый опять входил в раж, но не пытался сам ударить как следует. Второй, молодой, веселый, с глазами добрыми и наглыми одновременно, ласково предлагал вражескому начальнику сдаться. Ничего, мол, не попишешь, дело житейское. Куриону очень хотелось резко обернуться (будь в нем побольше крови, он бы проделал это мастерски) и убить нахала ударом меча в голову. Но теперь ему хватало сил только на то, чтоб отбиваться от пожилого, серьёзного, молчаливого соперника. Курион, задыхаясь, споткнулся, и в это время второй бросился на него, обхватив сзади за плечи, а пожилой выбил из рук меч. Они, как и полагается в таких случаях, сорвали у него с плеч плащ - эмблему власти над побежденным войском. Потом старый легионер, заломив ему руки на древнеассирийский манер (так что у Куриона потемнело в глазах), стянул их за спиной ремнем. На поле почти никого не осталось. Цернтово войско уже все целиком находилось в лагере Мамерка и предавалось грабежу. Немногие из центурионов оглядывали барханы, залитые кровью, высматривая недобитых врагов и раненых своих, чтоб потом сказать рабам из санитарного обоза, где кто лежит. Они проводили вражеского полководца долгим, сочувственным взглядом. Стоявший у входа в палатку полководца часовой угрюмо оглядел Куриона, уже плохо державшегося на ногах. Он сказал: "Сейчас" и скрылся за входной полостью. Ждать пришлось недолго. Часовой вернулся и властным жестом отпустил удачливых легионеров (которым за их подвиг полагалась большая награда, но естественно, потом, на сходке). Он вежливо тронул Куриона за плечо, предлагая ему войти внутрь. Снаружи уже стояла глубокая ночь. Свет от факелов внутри палатки резко ударил Куриону в глаза. Часовой скрылся. Курион остался стоять, тяжело дыша, глядя прямо перед собой. Он тысячу раз предпочёл бы умереть вместо того чтоб переживать такие минуты! Цернт сидел, спокойно откинувшись в кресле и глядя на вошедшего отчужденным взглядом. Он очевидно, перед этим что-то внимательно читал, свиток пергамента лежал перед ним на столе. Второй, Дентр (больше в палатке никого не было), встал, и подойдя к пленнику, первым делом попытался распустить ремни, которыми были стянуты его локти. Это ему не удалось, и он тихо ругнувшись, обернулся, ища кинжал или что-нибудь другое, подходящее. И в это время Курион не выдержал. С глухим стоном он сполз на пол (Дентр пытался удержать его за плечи и усадить в кресло). - Умер? - спросил Цернт. - Нет. Черт! Это надо же! - Дентр все возился с ремнем. Цернт бросил через стол перочинный ножик. Дентр перепилил верхний узел и распустил чудовищную солдатскую вязку. Потом убедился, что пленнику осталось жить минут двадцать, от силы полчаса. Он поднялся, машинально стряхивая со своих тонких, аристократических пальцев кровь. - Все, - констатировал он. - Ничего не смогу сделать. Тогда Цернт встал и направился в угол палатки, где за занавеской из черного шёлка помещалась портативная установка. Цернт набросал номер шестерки. На экране возникло спокойное, вежливое лицо Мюрека, по глазам которого, Цернт это безошибочно определил, было ясно, что если его вызвали без достаточных оснований, то... Мюрек молчал. - Мюрек... - Да, я слушаю. - Тебе за пятую установку никого не надо? Мюрек откинулся в кресле. - Ты откуда? - задал он наконец необходимый к случаю вопрос. - Из Гадрумета, из пустыни. - Ну? - Мюрек играл кнопками, глядя в глаза Цернту своими желтыми кошачьими глазами, в которых плясали яркие искры. - Мамерк погорел. - Поздравляю. - Его начальнику конницы жить осталось минут десять, не больше... - Кто он? - Курион. Боковая ветвь Цинны. - Ясно. Я буду у побережья через два часа. В час пополуночи возле гавани Гадрумета, на песчаной косе, причалила подводная лодка, "морская тарелка" по терминологии местных жителей, прапрапрадеды которых во время оно были уверены, что в глубине океана помещается некая цивилизация, покойная и счастливая, не знающая радиации и жрущая сырую рыбу. Двое легионеров из лагеря Цернта передали вышедшему из тарелки с рук на руки закутанное в черное человеческое тело. Потом лодка отчалила, а солдаты вернулись в лагерь, поминутно сплевывая и очерчивая вокруг головы магический круг (форма обращения к верховному богу Арция, просьба о защите). На военном совете Цернта царили взаимная симпатия, веселое оживление. Цернт позволял своим шутить и смеяться. Большинство из них было молодо. Но так как они все в основном прошли трансплантацию в возрасте 25-30 лет, то об их абсолютном возрасте можно было только догадываться. Они весело, но без всякого сочувствия поглядывали на Мамерка, сидящего в центре стола, на почетном месте. Его лицо, бледное до зелени, время от времени искажала судорога. Цернт поддерживал общую беседу. Никакого совета на самом деле не было. Обсуждать было нечего. На ближайшие сто-двести лет партия Цинны была поставлена на место. А возможно, и навсегда. Наконец Цернт вежливо, вкрадчиво обратился к своему пленнику. По заведенному порядку, он предложил ему дружбу и место под своим началом. И как принято в таких случаях, Мамерк гордо отказался. Был бы номер, если бы он согласился, ведь всем было ясно, что Мамерк Цернту совершенно не нужен. - Ну что ж! - произнёс Цернт нарочито печально. - В таком случае мы прощаемся с тобою, Мамерк. Поверь, нам очень жаль! - Цернт учтиво поклонился Мамерку и тому вдруг напоследок захотелось плюнуть в его глумливую рожу. Но он сдержался. Он спокойно, с достоинством встал и вышел из палатки. На плацу перед трибуналом стояла плаха. Никого здесь не было (Цернт не любил устраивать подобные зрелища для своих), только палач, который связал Мамерку руки за спиной. Мамерк спокойно опустился на колени и положил голову на плаху. Он даже успел вздохнуть с облегчением... ГЛАВА 4. ДЕВУШКА ИЗ АРЦИЯ Её заметили не сразу. То есть, как девушка из патрицианской семьи, Алезия умела не обращать на себя внимания окружающих (признак хорошего воспитания). Она скромно забилась в угол аудитории, в нижний ряд. Только к концу лекции студенты, сидевшие в нижних рядах, передали наверх новость: "С нами будет учиться девушка!" Такого ещё не было в анналах древней военной академии в Тиринфе. Алезия поселилась в старом имении отца за городом. Это была древняя деревянная вилла с заброшенным парком, сырая, плохо отапливаемая по причине исключительной ветхости каминов. Но Алезии здесь понравилось. Она отдыхала душой от грязной и кровавой свей ситуации. Обслуживал ее всего один раб и рабыня-кухарка. Раб был старый и колченогий. Отец специально отрядил к дочери такого, так как боялся слухов, ведь она будет жить одна. Кухарка, молодая и проворная баба, помимо кухни (она была восхитительная стряпуха) заведовала всем в доме: уборкой, стиркой, закупкой белья и прочим. Она заменила усталой Алезии няньку, приняла, так сказать, в женские руки. За парком никто не следил. В нем водились волки и медведи, он был огромен и страшен. Алезия, вооружившись мечом, проделывала долгие исследовательские прогулки. Особенно впечатляли заброшенные эргастулы, временные помещения для рабов. Подземные многоэтажные сооружения, которые в случае надобности поднимали наверх при помощи сложных полуавтоматических приспособлений. Огромные массы камня и бетона поднимали из-под земли, наскоро мыли и приводили в порядок. Нечего говорить, в этих промозглых, пропитанных плесенью помещениях условия для жизни были минимальные. Но ведь это не надолго. По окончании осеннего сезона хозяин собирал рабов как стадо баранов, грузил их на повозки и отправлял обратно на рынок. Эргастулы же снова спускали в подвалы. Алезия с интересом разглядывала толстые звенья цепей, бродила по каменным плитам крыш эргастул, трогала пальцами вороты лебедок. Все здесь было в полном порядке (через столько лет!). Это было удивительно. Алезия слышала уже здесь, в Тиринфе, что древние арцианцы в строительстве обильно использовали платину. Именно наличием этого баснословно дорогого металла и объяснялось, очевидно, то, что сверкавшие сероватым, тусклым блеском цепи не изъедены коррозией и целы до сих пор. Деревянная вилла со стороны выглядела страшно. Она напоминала огромный ветхий сарай. От нее веяло жутью. Черная, древняя, как будто сохранившаяся с тех незапамятных времен, когда мир был опутан сетями проводов и железных дорог, все были равны, и все обязаны были работать. Алезии, однако, приятно было думать об этом. Как женщина, она чувствовала себя существом угнетенным. И ее радовала мысль, что в двадцатом - двадцать пятом веках Великой Цивилизации на Земле царил феминизм. С огромным интересом Алезия, взяв на кухне у Лидии (экономки) большую восковую свечу, бродила по темным, заросшим паутиной коридорам верхнего этажа виллы. Она разглядывала древние деревянные панели, украшенные резьбой с изображением сцен из арцианской жизни. Особенно ее поразила сцена, военный эпизод. Имелось в виду завоевание Греции или одного из восточных государств. В те времена, как и теперь в ойкумене, в битвах участвовали женщины. На стене был вырезан живой, яркий рельеф: на фоне дерущихся мужчин насиловали попавшую в плен женщину-амазонку. Мучительный изгиб ее тела, мускулистые тела воинов - все было настолько жутко, яростно, отвратительно, что Алезия невольно задавала себе вопрос: а что будет дальше? Хотя она, конечно, знала ответ. После таких истязаний в живых не оставляют. В академии Алезия держалась в стороне от окружающих. Парни, учившиеся с ней на одном курсе, сразу взяли с нею тон чрезвычайной почтительности и сочувствия. Они были сама вежливость, сама доброжелательность. Причем, среди них, безусловно, были собраны очень привлекательные молодые люди, потомки аристократических семей: греки, арцианцы - будущие военные. Алезия не то чтобы дичилась. Её снедало горе. Она неподдельно и строго тосковала по Мамерку. Кто из этих молокососов мог бы сравниться с её гордым и сильным покорителем? Здесь, на расстоянии, отвратительные черты личности Мамерка затушёвывались. В памяти вставали его стального цвета глаза, его точёный профиль (немного оплывший, правда, но это придавало ему солидности). По ночам несчастная арцианка просыпалась в холодном поту: ей снились объятия Мамерка. Причем, физиологические ощущения были до того явственными, что она с отвращением потом шла в душевую и мылась. Ответ простой: ей нужен мужчина. Развращенная Мамерком (он не щадил в ней ничего), она находилась как раз в таком возрасте, когда нормальной женщине секс необходим, как воздух. Училась она блестяще. В военной академии вообще, на посторонние науки (философию, математику, физику) смотрели сквозь пальцы. Принимали, однако, лучших преподавателей, известных ученых, соблазняя их большой оплатой. Прекрасные лекции философа и преподавателя-программиста пропадали втуне: будущие военные понимали, что это им ни к чему и учились спустя рукава. Алезия получила домашнее образование, много читала, всем интересовалась. Неудивительно поэтому, что преподаватели сразу отметили её способности. Мало того. Она была безусловно не бездарна и в главном предмете - военной науке. В академии, как и везде в ойкумене, ходили слухи об её подвигах в войсках Мамерка. Алезия скоро стала звездой курса. Держала она себя, однако, по-прежнему в неприкосновенности. Это при том, что многие пытались за нею ухаживать. В академии процветал гомосексуализм. За нравственностью и поведением студентов (старше 18 лет, они считались взрослыми людьми) академия следить была не обязана. Это оставалось сугубой проблемой родственников: отцов, матерей, старших братьев. Многие, приехав в Тиринф и поселившись где-нибудь на квартире или в инсуларии, почувствовав свободу, пускались в разгул. И очень скоро оказывались в постели приятеля, более взрослого и опытного. А бывало и так, что за красивым парнем приходилось долго ухаживать, улещивать его. Здесь царила атмосфера платоновых диалогов: умная, аристократическая, но в корне распущенная. По академии ходили слухи о подвигах наиболее хищных активных и о том, до чего в конце концов докатился самый развращённый из пассивных гомиков. При Алезии об этих вещах, конечно, не говорили. Она была окружена плотным кольцом отчуждения и вежливости. Но она чувствовала настроение окружающих, и это волновало её, беспокоило. Она с глубокой завистью смотрела на окружающих. В самом деле. Если сравнить с её печальным опытом. Мамерк помыкал ею днем, а ночью измывался. Эти же в самом деле любили друг друга. Мало того - они умели оставаться друзьями. Высшие существа, мужчины. Алезия понимала, что всё это не для неё и замыкалась в себе. Летом курс выезжал на полевые учения в военный лагерь под Тиринфом. Здесь на плацу проходили спортивные занятия, а также военное обучение. Юноши боролись, бегали, метали копьё. Алезия сидела на скамье с книгой. Заниматься вместе со всеми ей было необязательно. Если бы кому-нибудь пришло в голову вызвать её на состязание (чего до сих пор не случалось), она, конечно, отказалась бы. Находиться на спортивных занятиях обязаны были все. Но не обязаны в них участвовать. Многие просто стояли и беседовали, некоторые, как и она, читали. Алезия тосковала о настоящем лагере. Там, где шла настоящая война, она не была жалкой ученицей. Она была первой после полководца. Кстати, вести с театра военных действий доходили неутешительные: Мамерк одержал крупную победу. И весь, судя по всему, распух от успеха. О ней он не думает. И судя по всему, в ней не нуждается. Нет, он её назад не возьмет. Алезия глубоко вздохнула. - Печалимся? - раздался рядом насмешливый голос. Алезия подняла голову. Белокурый юноша-грек с яркими и холодными голубыми глазами, весь какой-то точеный, кукольный, ненастоящий. Алезия не ответила. Она опять опустила голову. - Можно присесть? - вежливо спросил юноша. - Ну конечно. Алезия продолжала горестным взглядом созерцать вертящиеся, блестящие под солнцем тела юношей. - Не возбуждает? - все тем же игривым тоном задал вопрос молодой человек, напросившийся на компанию. Алезия не ответила. В её глазах внезапно вспыхнуло такое угрюмое, почти дикое выражение, что гримаса веселья на миг застыла на лице курсанта-эфеба. Потом он встряхнулся и ласково, полушёпотом, спросил: - Может, у вас проблемы, мадам? - Да. Проблемы. - Я могу помочь? - Можете. - Да? - Не будете ли столь любезны сообщить, сколько времени еще продлится эта бодяга? Алезия всё с тем же мрачным выражением кивнула в сторону плаца. - Ну. Минут сорок. - Господи! - Можно подумать, вы на дыбе и ждёте, сколько еще продлится пытка, - вполне искренне удивился молодой человек. Алезия опять промолчала. Потом задумчиво произнесла: - Почему это: когда мужчина один - это всегда нечто безлично-неопределённое. А когда много - это всегда казарма? Настал черёд собеседнику помолчать, обдумывая ответ. Но он, видимо, ничего не придумал, только вежливо, с искренним уважением спросил: - У вас, видимо, большой опыт... для подобных умозаключений? Алезия пожала плечами. Ну конечно. Современная Жанна д'Арк! Тошнит от всего этого. - И что, совсем нельзя уйти? - возвращаясь к прежней теме, спросила Алезия. - Ну, было бы ради чего. - Кстати, с вами - с радостью. Алезия впервые в упор посмотрела ему в глаза. - За отсутствие на занятиях - наряд на кухню, - пояснил юноша. - Чего там делают? - Картошку чистят. - Да? А почему у нас на завтрак сегодня были макароны? - Не заметил. - Надо же! - Да. Через неделю можно будет съесть полиэтиленовую вермишель. Не заметишь. Кстати - такое уже было. Рассказывают. Алезия со вздохом встала. - Я пойду. Картошка - это благо, по моему мнению. Лишь бы на мою долю хватило. Юноша тоже встал. - А вы умеете? Чистить? - спросил он. - Конечно нет. - А чего же тогда утверждаете, что благо? Юноша продолжал идти рядом с нею. Она собиралась к себе в палатку, лечь на тюфяк, почитать. Но у поворота на боковую лагерную улицу он внезапно предложил: - Пойдем на родник, а? Алезия пожала плечами. За уход из лагеря в учебное время тоже, вероятно, наряд. Но какое это имеет значение? Родник уютно журчал по камням. Сверху, с обрыва, свешивались роскошные светло-зеленые вайи папоротника. Очень живописное место. Но какое-то ненастоящее. Как будто искусственно созданное по проекту художника, зацикленного на японской графике. Алезии, впрочем, было наплевать. Она присела на камень, тупо глядя в искрящуюся воду. Молодой эфеб уселся прямо на песок, привалившись спиной к валуну, на котором, сжав ладони между колен, сгорбившись, застыла Алезия. Она ни о чём не думала. Они молчали. Потом эфеб встал, потянулся, хрустнув мышцами: - Я вижу, вам тут не нравится? Алезия повернулась, взглянув на него. Казалось, она вообще забыла о его присутствии. - Тут рядом есть пещерка. Прелестная. Посидим, поболтаем. Алезия встала. Всё так же тупо, почти бессознательно. Апатия охватила её с того момента, как они ушли с занятий. Казалось, мысль о предстоящем долгом, бесцельном, нудном лагерном дне уже довела её до бесчувствия. Солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев, давало представление о том, какое пекло сейчас на плацу, где соревнуются эти безмозглые спартанцы. Идиоты. И она тоже. Идиотка. Алезия продолжала покорно брести вслед за молодым человеком по лесной тропинке, смутно отдавая себе отчет, что они уже давно бредут так, и куда, собственно, он ее ведёт - неизвестно. И главное, зачем? Дрожь неуверенности, начиная от кожи головы, пробежала по позвоночнику, её вспотевшее тело, казалось, ощутило опасность раньше, чем её уловило сознание. - Ну вот! - радостно воскликнул молодой человек. - Это мой тайник, - добавил он с гордостью. - Прошу. Это была пещерка в склоне поросшего кустарником лесного холма. Алезия в нерешительности остановилась у буйно заросшего травой входа. - Прошу! - повторил её новый знакомый, но в его тоне проскользнули теперь повелительные нотки. Алезия почувствовала страх. Острый, почти звериный. Она посмотрела в глаза эфебу, но видимо, во взгляде её была такая растерянность, беспомощность, что эфеб позволил себе, взяв её за плечо, мягко толкнуть вниз. Здесь пахло вялой травой. Пещера, неглубокая, круглая, была застлана толстым слоем сена, ноги Алезии запутались в нём так, что она упала. Эфеб со вздохом облегчения и нескрываемым удовольствием плюхнулся рядом. - Здесь нас никто не найдёт, - убеждённо заявил он. - А... а зачем это надо, чтоб не нашли? В полумраке весело блеснули глаза юноши. - Ты что думаешь, у меня не причин? Алезия промолчала. - Если мы в лагере без женщин, это ещё не значит, что нет мужчин для уединения, - пояснил он. - Короче, ты занимаешься здесь гомосексуализмом? - с приступом глубокого отвращения констатировала Алезия. - Ага, - эфеб с наслаждением жевал стебель вяленой травы, - занимаюсь. Алезия твердо решила встать и уйти. Юношу она не боялась. Того, что он её изнасилует - тоже. Побоится. А сама она не хочет. Нет. Но она молчала. Просто так встать и уйти - это слишком. Надо подождать. Надоест так сидеть. У неё в самом деле был опыт. Просто она забыла. Забыла начисто, как всё происходит. Как это было тогда. Её увлекла беседа с маской. С высоким, умным, интересным мужчиной. Который увёл её в укромное место. Бабушкин конклав. И там, внезапно бросившись на неё, без ласк, уговоров, безо всяких усилий, грубо лишил её девственности. Теперь всё было гораздо хуже. Алезия просто не отдавала себе отчёта в том, что происходит. Она очнулась только, почувствовав на своём лице горячее возбуждённое дыхание, и только тогда попробовала вырваться. Уже совершенно поздно. Эфеб работал на совесть. Пока ей не стало наплевать, а потом - совсем хорошо. Спокойно. Почти весело. Она в самом деле была благодарна ему. Она прямо ему об этом сказала. - Ну что там, - ответил юноша самодовольно. - Ведь видно же, чего человеку надо. Но не все имеют возможность об этом попросить. - Кстати, - добавил он тоном тёплым и дружеским, в котором, однако, явственно сквозили властные нотки, - мы так и не познакомились. Я - Телл Эвфрон. Из Кирика. В конце августа курс вернулся в Тиринф. С сентября опять начались занятия. Роман Алезии с Теллом, не имевший продолжения в лагере, теперь возобновился. Она не сумела послать его дальше и смирилась с происшедшим. Изменив Мамерку, она, казалось, изменила себе. Теперь она с интересом оглядывалась на окружающих. Особенно волновали её друзья Телла. Близкие друзья. Телла она не ревновала, потому что не любила. Их встречи (в доме Телла в Тиринфе, где он жил один, как и Алезия, полноправным хозяином виллы) были напряженные и безрадостные. Телл понятия не имел о нежности, ласке, сочувствии к партнеру. А ей так хотелось сочувствия! Телл устраивал званый вечер на своей вилле. Собрались его друзья, женщины (в основном - гетеры из Тиринфа). Вилла Телла, древняя, как все загородные дома в этом районе была электрифицирована и оборудована по новейшему слову техники. Сверху, с черных от копоти потолочных балок лился люминесцентный свет. По углам зала в специальных консолях были укреплены смолистые, древние, как вилла, факелы, которые света не давали, зато коптили вовсю. Деревянные хоры по периметру зала заполняли телловы рабы, которые сновали туда-сюда с корзинами, амфорами, блюдами. Молодой раб в голубой тунике, несший поднос с апельсинами, засмотрелся на смуглую рабыню-гречанку и столкнулся с нею. Апельсины посыпались вниз, на головы гостей: смех, визг. Алезия, грустная, сидела, следя глазами за происходящим. Телла не было. Он с самого начала вечера куда-то исчез. Причём не один, а с яркой и очень эффектной особой. Говорили, она аристократка. Гречанка, белокожая, стройная, с вызывающе синими глазами (возможно, она умудрилась их как-то подкрасить) и копной темно-рыжих, почти красных волос. Она имела успех в зале, а потом исчезла - ушла с Теллом. За соседним столом возлежали молодые люди, учащиеся академии. Алезия немного их знала. Поэтому она не удивилась, когда приятель Телла, Гекклз, подошёл к её столу и пригласил к ним: она, мол, скучает в одиночестве. Между юношами шёл интересный разговор. О ведьмах. Говорили, что это было всегда. Были люди, умеющие летать, сотворять нечто из ничего, превращаться. Только в прежние времена, кода человечество было велико, территория - огромна, эти случаи отклонения не были так заметны, как теперь. Кое-кто возражал, что дело не в этом. Просто сейчас бум ведовства. Каждая третья женщина - ведьма. Радиация изменила человеческие гены в сторону паранормальности. Алезия нехотя слушала беседу. Ведьмы её не интересовали. Её интересовало, чем в данный момент занимается Телл. Может, тоже колдует? Она поймала на себе взгляд Гекклза и вздрогнула. Он сразу же отвел глаза, но она успела уловить в них угрюмый, тусклый блеск. Алезия припомнила строку из какого-то древнего автора и внутренне пожала плечами. Не всё равно? Теперь, когда она изменила Мамерку, она в грош себя не ценит. Почему нет? Да она теперь готова отдаться первому встречному рабу из подворотни. Когда по окончании вечеринки Гекклз галантно предложил ей проводить её до дома, она не отказалась. Алезия отпустила раба, приведшего её сюда на двуколке, и они пошли пешком. Стояла глубокая осень. Поля по краям дороги, покрытые изморозью, залитые лунным светом, выглядели не просто мрачно. А как-то нереально. Как будто это макет. В самом деле, не муляж ли вообще вся их теперешняя жизнь? И эти поля, на которых крестьяне по-прежнему сеют хлеб? Можно подумать, им конца нет: полям, лесам, городам. А на самом деле, два дня пути вглубь континента - и упрёшься в пустыню. Алезия открыла тяжёлые кованые ворота парка ключом, который нашла, пошарив рукой за отколовшейся плиткой цоколя. Она повернулась проститься с Гекклзом. И как-то так само собою вышло, вместо прощания предложила ему остаться на чашку эке. Он согласился. На кухне Алезия разогрела большой кувшин с эке и сопровождаемая Гекклзом, торжественно повела его наверх, в гостиную. Она была рада. У неё ещё никто не оставался вечером посидеть, поболтать. Была уже глухая полночь. Гекклз стал, потянулся, хрустнув мышцами. - Мне пора, - коротко сказал он. - В парке полно волков, - неуверенно произнесла Алезия. - Да? - Да. Оставайся. Я велю постелить тебе в свободной комнате в конце коридора. Она в самом деле приказала экономке приготовить постель для её приятеля в одной из свободных комнат. Экономка покорно выполнила указание. В доме всё затихло. Старый, ветхий, он всё ещё исправно служил обитателям, грел их и спасал от ветров. Алезия лежала с открытыми глазами, вспоминая подробности вечера. Взгляд той девицы, с которой уединился Телл. Интересно всё-таки, как она добилась такого эффекта, что глаза такие синие. У неё вот не хуже, однако же не так заметны. Может, это зависит от цвета волос? Алезия начала засыпать, раздумывая, не покрасить ли ей... В дверь постучали. - Да, - коротко отозвалась Алезия, натягивая одеяло до подбородка. В проеме показался Гекклз. Робко, нерешительно он спросил, нет ли чего-нибудь почитать перед сном. Алезия встала, в длинной арцианской ночной рубашке, направилась к книжной полке. Но внезапно почувствовала, как её обхватили сзади, сжали в объятиях. Она не сопротивлялась. Гекклз был такой же, как все. Он не долго раздумывая, поставил её раком на кровати. Она покорно подобралась, уже наученная горьким опытом, подмяв под себя подушку, подставила ему зад... Через неделю Алезия вернулась к занятиям, бледная, подавленная. Она явилась в академию к самым экзаменам. И сразу наткнулась на них обоих: Гекклза и Телла. Вечером они пригласили её к себе. То есть это звучало так, что отказаться она уже не могла. Им надо - и всё. Здесь так принято. Это нормально. Естественно. Алезия пошла по рукам. За три месяца зимнего семестра она отдавалась всем учащимся курса по очереди. Но по отношению к ней все были по-прежнему корректны и вежливы. Никто не позволял себе говорить о ней лишнее. Её поведение воспринималось как абсолютно нормальное. Молодой патрицианке нужна любовь? Пожалуйста! Алезия постепенно перестала чувствовать боль и стыд. Она привыкла. Она научилась получать удовольствие от чудовищных ночных оргий с тремя-четырьмя участниками. В самом деле, или ей показалось? К ней стали относиться нежней, бережней. Её любили. Лекция по виктимологии проходила в большой аудитории рядом с арсеналом. Преподавателя ещё не было. Возле кафедры стояла тележка с накрытым простынёй трупом. Тема лекции была о военных жертвах, поэтому студенты справедливо полагали, что труп этот из Иберии, где идет война между Циннами и Цернтом. Об обстоятельствах ничего не известно, зато все хорошо знают, что Цернт недавно вернулся в Арций и собирается претендовать на должность консула. Видимо, Мамерк скоро тоже вернётся... Алезия, грустная, задумчивая, вошла в зал и поднялась по ступенькам на своё место: в верхнем ряду возле Телла. Через некоторое время явился преп. Суховатый, сгорбленный, с лицом каким-то гнилым и черноватым. Одетый в белый греческий плащ, он сильно напоминал выходца с того света, закутанного в саван. Говорили, преп по виктимологии сам опытный садист и к тому же трансплантат. На семинарах он так разделывал студентов, что те сами предпочли бы быть экспонатами, а не ответчиками. - Казнь во время гражданки - это свидетельство уважения к пленнику, - объяснил преп. - Вопрос стоит так. Либо ты соглашаешься быть с нами, либо мы расстаемся с тобой... - Алезия Цинна, - произнес преп. - Спуститесь вниз и объясните аудитории, как и почему погиб этот человек. - преп указал рукой на накрытую простыней передвижную кушетку. Алезия спустилась вниз. Она спокойно подошла к кушетке, сдёрнула простыню, свернула её и положила на угол кафедры. Потом обернулась к трупу, открыла рот, собираясь произнести первую фразу... Слова застряли у неё в горле: перед нею лежал Мамерк, обнаженный и обезглавленный, с аккуратной черно-багровой чертой поперёк шеи, с лицом спокойным и чинным, какое было у него при жизни, когда он спал. Алезия отступила на шаг, смотря безумными глазами на останки того, кто искалечил её судьбу. Свет из верхних окон аудитории ударил ей в глаза, погасил разум в её голове, залил чернотой и безумием её сердце. Она вздохнула, как в трансе. И быстро-быстро, без всякого присутствия сознания, принялась проделывать руками пассы сложные и квалифицированные движения. В тот момент, когда её руки оказывались параллельны солнечному лучу, они зажигались своим собственным, белым и явственно различимым светом. И вот на глазах у поражённой аудитории, раздавив своей массой хрупкую кушетку, на месте обезглавленного Мамерка из воздуха возник огромный тираннозавр - точная копия Кешки. Он стоял, тяжело дыша, высунув язык и оглядываясь. Алезия, в диком восторге, запрокинув голову смотрела вверх, на чудовищную морду ящера. Это продолжалось недолго. Кто-то в верхних рядах сообразил взломать двери соседнего арсенала. Человек двадцать студентов, вооружившись остро отточенными мечами, бросились вниз. Тираннозавр не защищался. Он вообще не понял, в чём дело. Когда его ударили мечом в брюхо, он воспринял это как комариный укус. Но удары сыпались один за другим. По чешуйчатому пузу Кешки потекла кровь. Он отступил, замахал передними лапками в знак протеста. Потом повернулся, разбив хвостом кафедру. Бросился к задней стене зала. Один из студентов, удержавшись на хребте ящера, быстро-быстро вскарабкался вверх. Именно он ударом в основание черепа прикончил тираннозавра. Все ждали, что чудовищная туша сейчас растает, испарится на их глазах. Но ничего подобного: мертвый тираннозавр был реален и ощутим, не менее, чем живой. Зато тело Мамерка исчезло без следа... Алезия уже отошла после транса. Она стояла в стороне, с убитым видом, опустив руки. - Ты можешь объяснить, как ты это сделала? - спокойно обратился к ней преподаватель. Алезия горестно помотала головой. - Клади голову на плаху, - коротко приказал преп. Рядом с кафедрой помещалась ванна с перегретым керосином для сжигания останков. Один из студентов услужливо откинул крышку. Алезия покорно встала на колени перед закраиной мраморного бассейна. И студент, тот самый, что предыдущей ночью удовлетворил её до изнеможения, вызвался оказать даме услугу. Он одним ударом меча отрубил ей голову. Останки Алезии сразу сожгли. Преп и студенты избавили её от мучительной процедуры: обвинения в колдовстве и казни в тринадцатом отделении Вентлера. ГЛАВА 5. ХЕОПС На ярко раскрашенной, позолоченной колеснице маленький мальчик едет по главной улице города рядом со своей матерью, царицей Хетепхерес. Отца уже нет в живых. Впрочем, это мало волнует и маленького наследника и народ. Все восхищаются царицей. И стараются не заострять своё внимание на том, что юный фараон и кривоног, и горбоват, и слишком большеголов... Масляный светильник тускло освещает позолоченный кедровый стол. Напротив, в удобном кресле расположилась она: жестокая, ненавистная. Её лицо как из камня, её глаза не знают человеческого тепла и жалости. Она равнодушно следит, как юный Хеопс слабыми от утомления пальчиками вырисовывает на жёлтом папирусе сложные иероглифы. Так хочется спать... - Моя мать приобщилась к вечности, - сообщает двадцатилетний фараон своим придворным. Глубокой ночью кедровый саркофаг на больших санях вывозят из дворца. В пустыне за Нилом вырыта глубокая катакомба. Туда спустят гроб с усыплённой, отнюдь не мумифицированной царицей. Большую тёсаную плиту из гранита аккуратно вставят на место, чтоб в усыпальницу не проникал не то чтобы воздух - луч света. И место упокоения живой засыпают песком. Такова месть фараона. О ней никто не знает, только он и она когда проснётся в кромешном мраке в собственном гробу... Тысячелетия проходят над Нилом. Хет давно уже выбралась из своей усыпальницы. Как - для Хеопса не важно. Она ушла в море и не мешает ему. Он даже рад, что мать осталась в живых. Ведь ни он, ни его младшие братья - Хефрен и Микерин не дали человечеству потомства. Их генетика и генетика землян оказалась несовместимой. Микерин умер своей смертью от сложной вирусной болезни (оспы), Хефрена, наследовавшего ему непосредственно, Хеопс сумел уничтожить вовремя. Хет, хоть и обессмертила их, но не учла, что даже фараон в глазах землян всё-таки человек. Только он один наследует вечности... Цивилизацию египтян сменяет эллинистическая цивилизация. Знаменитая пирамида Хеопса, где он сам и не думал себя хоронить, стоит в прежнем блеске. По ночам она сверкает, как кристалл, днём на неё нельзя смотреть: полированные грани, отражающие солнце, губят глаза любого, кто осмелится на неё взглянуть... Средневековые арабы, создавшие собственную религию на основе гнуснейшего порождения семитского духа - христианства, добрались наконец до солнечной батареи Хеопса. Они сдирают с неё песчаниковое облачение. Серая, унылая высится она теперь посреди пустыни, то ли как естественное порождение земного ландшафта, то ли как дело рук человеческих. Рядом - другие пирамиды, тоже ободранные, полуразрушенные. Под ними же, в глубочайших катакомбах, выбитых в скальном грунте, продолжается жизнь. Великий Хеопс, Хуфу, один из древнейших царей Земли, позднее - великий жрец и основатель египетской религии обучает обессмерченных по собственному способу жрецов тонкостям физики, химии, биологической науки. На Земле ещё нет и в перспективе таких понятий, как ген, электрон, квант, резистор, а в катакомбах уже растёт компьютерная сеть, в пробирках зреют клоны клеток для генетических опытов. Особенно поражали воображение посвящённых оживавшие под рукой Хеопса древнейшие мумии. В тайны своего мастерства, однако, Элвер жрецов не посвящал. Фараона хоронили стандартным способом: вынимали мозги и внутренности. На некоторых из похорон Элвер присутствовал как почётнейший из гостей. Именно эти цари, осуждённые "судом Осириса" и оживали потом, не находили покоя в могиле. Что же Элвер, конкретно, делал? Трудно сказать. Некоторые из приближённых полагали, что он каким-то образом создавал в пустых черепах несчастных постоянно действующие магнитные поля, которые до тонкостей повторяли нейронную структуру умерших фараонов. Этого мало. Хеопс использовал мумии в своих целях. В частности, как орудие наказания провинившихся живых... Археологи Великой Цивилизации добрались наконец до главного помещения знаменитой гробницы. И не нашли там ни золота, ни произведений искусства. Пустые стены и базальтовый саркофаг. Даже без крышки. Всё в целом выглядит так, как будто здесь и не собирались никогда хоронить фараона. О подземных же лабиринтах компьютерной цивилизации Пирамид в это время не знал никто... Хеопс часто рассказывал своим приближённым о последних часах Ницше перед безумием, об эпизодах из жизни Достоевского, Канта, Эйлера, Архимеда, Леонардо да Винчи, Вавилова. Он, по его словам, не участвовал в судьбах этих людей. Но они, тем не менее, о нём знали. Чудовищная полусгнившая мумия являлась из мрака в самые тягостные мгновения жизни гения. И развлекала отчаявшийся мозг отчаянными парадоксами. Величайший из гениев Земли всегда питал слабость к себе подобным... В первые века после крушения Великой Цивилизации компьютерная система Пирамид достигла своего расцвета. Казалось, человечество вымрет, не оставив потомков, а наука Элвера (Хеопса), развившаяся до немыслимых пределов, останется при себе, при своих носителях - бессмертных жрецах Пирамид, не найдя применения. Впрочем, Элвер никогда и не стремился отдавать знания людям. Он хранил их для себя. Его попытки познать вселенную всегда базировались на страхе перед ней. Обеспечить свой бессмертный организм безопасностью и необходимой информацией свой гипертрофированный мозг - большего он не требовал. Его приближённые были воспитаны в том же духе. Пирамиды оставались замкнутой организацией - тайной, немногочисленной и неагрессивной. Мог ли Элвер предвидеть то, что произойдёт дальше? Ведь он был мощным генетиком и гены человеческого организма знал от и до. Он сформировал их для себя в виде некой таблицы, подобной таблице Менделеева, и знал её наизусть. Действие радиации на генетику человека он, безусловно, мог предсказать. Но когда море начало извергать из своих глубин чудовищных монстров, полностью соответствующих палеонтологическим видам, когда побережье заросло древовидным хвощом, а в пустыне из ничего (он мог только предполагать - откуда) возникли тираннозавры, игуанодоны и птеродактили, он был в шоке. Это всё народилось и развилось за какую-нибудь тысячу лет. И Элвер в страхе обратился к человеческой цивилизации. Он упустил момент, пока дикари на вездеходах с ободранными боками, говорящие на чудовищной смеси английского, русского, немецкого, китайского, персидского языков решали при помощи проржавевшего огнестрельного оружия свои исконные человеческие проблемы - проблемы пищи и территории. Человек не превратился опять в питекантропа, как можно было бы предположить. Он создал на основе своей обработанной радиацией генетики новую расу арцианско-аотерскую. Элвер всегда имел научную гордость. Он не раз утверждал, что компьютерный центр Аотеры зародился и развивался целиком и полностью независимо от него, он, якобы, может констатировать, что учёные Аотеры, а впоследствии, и Арция, до всего дошли своим умом. Но это было не так. Точнее - только теория и практика обессмерчивания у аотерцев была абсолютно иная. Коллектив американских учёных, создавших аппарат трансплантации (и утаивших его от человечества) перед самой радиоактивной катастрофой обосновался в Персии, в горах, на берегу залива. И основали свой замкнутый, тоже подземный, центр. Первые же аотерцы, прожившие первые пятьсот лет на белом свете, скоро поняли, что к чему. Обнаружить пирамидников не составляло труда. И началась охота за информацией. Безжалостная, почти инквизиторская. При том, что само человечество первых тысячелетий после катастрофы погрязло в колдовстве и псевдонаучных опытах над естеством. Это было подобно эпохе средневековья. Элвер, гуманист по натуре, однако не считал нужным с кем-либо делиться своими успехами. Он решил в очередной раз обезопасить себя. Ойкуменой в то время (начало третьего тысячелетия после крушения Великой Цивилизации) владел Арций. Арцианцы завоёвывали ойкумену стихийно, опираясь на военную мощь, не имея понятия ни о компьютерах, ни о прочем. Полководцы Арция об Элвере тогда ничего не знали. Они много раз пытались покорить Египет, но безуспешно. Пока туда не вторгся Рамалий. Он был прекрасно осведомлён об Элвере и его обстоятельствах. Восхищённый пирамидниками и их достижениями, он предложил им сотрудничество. Именно тогда возник официальный центр Пирамид и академия, организованная Рамалием. После завоевания Египта Рамалием им владели лишь его наследники, потомки усыновлённого им знатного египтянина Полемея. Ни Арций, ни Аотера ничего не могли тут поделать, сколько бы ни стремились проникнуть к Нилу. Элверова компьютерная система была настолько же древнее и лучше развита, чем система Аотеры, как сложные радиоприёмники и телевизоры конца двадцатого века Великой Цивилизации по сравнению с какими-нибудь лейденскими банками первых исследователей электричества. Поэтому способ, который он использовал в защите своей организации, был настолько же сложен и непонятен Аотере, как и всей остальной ойкумене. В сущности, никто ничего не замечал. Накапливались статистические данные, наводящие на размышление и сличение. Например, Александрия, столица правителя страны и город, где всё негласно подчиняется Элверу, вплоть до лучшей в ойкумене академии, поставляющей специалистов для компьютерного центра. Здесь процветает богатая и сложная культура, до известной степени чуждая всей остальной ойкумене. Арцианцы уже в который раз пробуют напасть на Египет. И в который раз всё оканчивается смешно и позорно. У александрийцев нет ни собственной армии, ни военного флота. В гавань ничем на первый взгляд не защищённого города входят корабли противника. Бросают вёсла, готовятся к высадке. А потом совершенно внезапно вспыхивает бунт. Причём бунт бессмысленный, направленный на самоуничтожение. Корабли горят, люди убивают друг друга, в дикой ярости бросаясь на товарищей по службе, на офицеров, на командование. Или вдруг, ни с того ни с сего, перед самым захватом города полководец ночью принимает яд. Армия же в панике бежит из-под на первый взгляд таких доступных стен столицы Элвера. Аотерцы, сличая данные, приходили к выводу, что здесь действует магнитное поле сложной природы, влияющее на психику. Они попытались сами создать нечто подобное. Их магнитный барьер получился более грубым и явным, хотя и не менее действенным. Многие однако, преодолевали сильное магнитное поле аотерцев, вызывавшее изнуряющий писк в ушах и непереносимую головную боль. Этим, кто решался на пытку, до смерти надо было попасть в город, стать аотерцами, либо жертвами аотерцев, их чудовищных опытов, смотря по интеллекту. При этом неизменно имелось в виду, что через александрийский барьер, при случае, они бы не прошли. Элвер, однако, держал свой город открытым. В невоенное время в гавань входили торговые и пассажирские корабли, привозившие всех желающих учиться в александрийской академии, с тем, чтобы потом стать пирамидниками. Элвер, как и Аотера, пользовался силами вымирающей ойкумены для пополнения состава своей организации. Несмотря на то, что территория, на которой формировалось человечество второго тысячелетия после крушения Великой Цивилизации, была мала для возникновения даже одной нации, их появилось несколько. Из смешения японских, негритянских, немецких, русских, латино- и североамериканских генов возникли народности: новокельтская, новофиникийская, новоэфиопская, новогреческая и прочие. Возникли обособленные государства, с собственной культурой и традициями. Новые народности, повторяя почти до мелочей (в чём совершенно неповинен аотерский компьютер, как считали некоторые) историю древних цивилизаций, несли в себе и нечто совершенно новое, несвойственное человеку как виду вообще. Это было результатом воздействия радионуклидов на человеческую генетику. Паранормальные способности обнаруживали далеко не все. Некоторые индивиды, например, живущие на побережье, научились дышать под водой. Человек стал летать по воздуху (женщины-ведьмы) и прочее. То есть, явления, подобные этим, наблюдались и раньше. Ведовство, колдовство, зомби, вурдалаки были всегда, во все времена, недаром человечество сохранило их в руководствах по оккультным наукам, в преданиях, в фольклоре. Но теперь, на узкой территории, под воздействием радиации эти феномены приобрели массовый, а порою, и привычный характер. Наиболее чистой от "колдовских" генов и при этом полноценной во всех остальных отношениях была греческая раса, народ исключительно красивый физически, но довольно убогий умственно. Это были не люди, а прямо сказать, ожившие античные статуи. И опять же, ни Элвер, ни Аотера здесь были ни при чём. Они вовсе не вмешивались в природный процесс и не создавали себе на основе евгеники красивых рабов и наложниц. Чепуха. Всё вышло само собой, без вмешательства человека трансплантированного, который, по мнению забитых обитателей приморских деревушек, взрастил современное общество как дрозофилу в банке (дрозофилы было полно и теперь, на каждой помойке). Что же касается арцианской расы... Арцианцы не зря говорили про себя, что у них совсем нет здоровых женщин. То есть это относилось к потомственным арцианкам, знатным родам, покорившим Апеннинский полуостров в конце второго тысячелетия, а затем завоевавшим всю ойкумену. Здоровых в смысле психическом. Плебейки из бедных районов Арция рожали детей, знатные тоже. Но у знатных и богатых женщин к концу третьего тысячелетия сложилась незыблемая традиция - два раза в год собираться в доме у жены консула (консулов было два, поэтому и праздников - два). Здесь поедалась человечина, приготовленная по различным рецептам. Пилась кровь (а иногда и гной - по вкусу). Женщины летали, ныряли, совокуплялись с акулами в специальном бассейне, вызывали из-под пола чёрных мохнатых пауков. Верхом программы считались превращения. На них были способны немногие. А некоторые, наиболее одарённые, используя лунный свет и коптящее пламя горелки, создавали из воздуха динозавров, чертей, чудовищные грибы, цветы и прочее. Всё это заложено в генах. Так констатировало арцианское правительство, напуганное засилием нечисти в каждой семье, в каждом доме. Арцианкам было позволено периодически проводить ведьмовские пирушки для "сброса потенциальной вредоносности". Женщину же, застигнутую за колдовскими проделками в обычное время полагалось казнить. Казнили-то в основном плебеек, ведьмачек. Знатная арцианская дама обычно ничем не рисковала. Закон был един для всех, но мало кто из сенаторов согласился бы опозорить свой род, призвав ответчицей жену, сестру, дочь, либо вообще родственницу. Практиковались домашние суды. Особенно была популярна мера - усыпить и закопать живьём в землю. То есть, не оскверняя руки убийством в прямом смысле слова. Именно потому, что для официальных похорон на костре требовалось освидетельствование. В подобных же случаях исчезновением родственницы никто не интересовался. Муж (или брат, сын) знает, где она - другого ничего не требовалось. Родственнику в этом случае оказывалось доверие (и негласное сочувствие, арцианцы умели лицемерить не хуже, чем люди во все времена, когда закон бессилен, а природа неистребима). Вообще же, по арцианским законам, женщина считалась равноправной. Она участвовала в выборах должностных лиц, в работе Народного Собрания, могла занимать любую должность (вплоть до диктаторской). Однако же таких случаев было исключительно мало. Редко женщина в Арции поднималась выше претора. В случае политического провала ей грозило тринадцатое. Именно там и разоблачали ведьм, падалеедчиц, нимфоманок. Бабы предпочитали спокойно жить своим домом и потихоньку развлекаться, мало кто соглашался рисковать собой ради мужского тщеславия. Кроме того, сенатор, вне зависимости от пола, обязан был периодически воевать. Женщине же в военный лагерь совсем не хотелось. Вообще же, в мире не было существ красивее арцианских женщин. Они все, по утверждению Элвера, разбиравшегося в вопросе лучше прочих, принадлежали к аотерской расе - высшей расе человечества. Мужчины в Арции были потенциальными аотерцами далеко не все. Арцианки же - все поголовно. Беда в том, что ни Аотера, ни Пирамиды не принимали женщин в своё научное сообщество. Колоссальный генетический потенциал пропадал зря и в отместку погрязал в колдовстве и оккультных науках. Элвер был неравнодушен к арцианкам. Они напоминали ему мать. Элвер был уверен, что в арцианской нации проявились инопланетные гены, то есть его и Хетепхерес. Хет каким-то образом умудрилась преодолеть генетический барьер и зачать от землянина. Чем ещё, иначе, она занимается под водой, как не излюбленными биологическими опытами? Арцианцы явились потомками межпланетного кроссинговера. Элвер объявил об этом официально, когда обнаружил в хромосомах землянина-арцианца следы люканского генетического кодирования. Но как они туда попали - это ещё бабушка надвое сказала. Просто Элверу до смерти хотелось обвинить во всём мать, искалечившую его в детстве насилием над интеллектом, сделавшую его гением, то есть несчастным. Сам Элвер не брезговал иногда развлекаться. Точнее - он мстил. Как урод и гений он мстил женщине как таковой и предпочитал для этого арцианок, похожих на сбежавшую из гробницы Хетепхерес (возмутительный факт, но Элвер так и не понял, как она это сделала). Когда уличённую в чудовищных, необъяснимых с точки зрения здравого смысла вещах (вплоть до раздваивания и появления в нескольких местах одновременно) спрашивали, с чего всё началось, она всегда отвечала: чёрное, гнилое, страшно пахнущее зомби изнасиловало её, когда ей было 15, 17, 20 лет. После этого она уже не чувствовала себя нормальной. Ей хотелось немыслимого. При этом все знали, что зомби, как таковое, лишено чувства секса полностью. Значит, не зомби. Элвера вычислить было невозможно. Никто вообще не понимал, в чём дело. Мало ли нечисти вокруг? Что-то такое бродит по земле и портит баб. Причём, как правило, именно арцианок, именно немногих, самых красивых и самых знатных. Ну, это-то понятно. Неясно другое. Как это зомби существует уже несколько тысяч лет? Срок зомби лет пятьдесят-шестьдесят, максимум. Пока не сгниёт. А уже в течение столетий арцианки говорят одно и то же. Традиция? Нет, правда. Цернт, однако, был хорошо осведомлён об элверовых обстоятельствах. Он был аотерец. А в Аотере, вообще, шутили по этому поводу. И позволяли Элверу беспрепятственно бродить по земле. Зачем? А бог его знает. Потому - он сам один из древнейших богов человечества, старше Иеговы. Цернт, между тем, был ему хорошим другом. Давно. Из-за общности интересов и маний, по злобе на мир, по интеллекту и по страху за себя. ГЛАВА 6. КУРИОН Курион, очнувшись после длительного обморока в комфортабельной, изящно обставленной комнате, не пришёл ни в ужас, ни в отчаяние. Он сразу понял, что находится в Аотере. И сразу, безапелляционно, определил для себя свою роль. Он раб. Кем ещё может быть арцианец в Аотере? Он закрыл глаза и погрузился в дремоту. По его закрытым векам скользнул луч света. В проёме дверей стоял высокий аотерец в тёмной одежде. В руках он держал медицинскую мензурку с чем-то, что Курион покорно выпил, даже не распробовав. Раны не болели. Аотерец не стал лезть в душу, спросил только, всё ли хорошо. Всё было хорошо. Курион глубоко заснул. Ни от Компа, ни от Рамалия не укрылось глубокое отвращение, которое новичок затаил именно по отношению к ним. Мюрека веселила подчёркнутая лояльность раба-арцианца, который сам был мужиком и терпеть не мог пассивных. Мюрека, урода, гориллу, Курион вообще как бы не замечал. С Рилом, правда, пытался завязать дружеские отношения. Это в первые две-три недели, когда Рил объяснял новичку, что надо делать. Но однажды Курион поймал на себе косой, очень характерный взгляд, брошенный рядом сидящим Рилом. Он передёрнулся от омерзения и сразу замкнулся в себе. В целом он был молчалив, добросовестен и аккуратен. Воплощённое мужское достоинство. И кулаки у него были хорошие, и плечи что надо. Однако он боялся. И все это видели. И смеялись. Не над ним, конечно, а вообще. В шестёрке было принято трепаться. За работой в зале разговоры были запрещены аотерской администрацией. Но Мюрек иногда позволял. Никакая бабская пирушка не могла тогда сравниться с главным залом шестёрки по веселью и обилию речей. Особенно много болтал Комп. Без стеснения делился физиологическими подробностями своих сексуальных переживаний. Говорили о химии, ядерной физике, Люке и семивалентном углероде. Рассказывали во всех подробностях, как глава администрации наглотался снадобья от облысения, которым снабдил его Аргис. Несчастного пришлось класть под компьютер и резать желудок. Обсуждали достоинства молодых партнёров-аотерцев из других отсеков. Курион всё это терпел. Он молчал, сосредоточенно глядя в экран. По его смуглым, выразительным чертам пробегала гримаса брезгливости и застревала в уголках губ. И тогда в глазах его появлялось что-то волчье, затравленное. Рилу он до смерти нравился... Это произошло сразу и без предупреждения. Комп хохотал во всё горло, выслушав мюреков рассказ (непристойного содержания). Курион встал, отодвинул кресло и... бросился на Мюрека. Нет, он его не бил. Он его кусал. Дико, с остервенением. Так, что Мюрек взвизгнул, чего, как уверял потом Комп, с ним не случалось никогда в жизни. Рил первый сообразил, что нужна помощь. Он шагнул к взбесившемуся человеку и попробовал оттащить его от жертвы (Курион вцепился зубами Мюреку в горло так, что буквально его загрыз, из порванной артерии хлестала кровь). Но Курион обернулся и, ни слова не говоря, напал на Рила. Тот успел защититься ударом кулака, сзади подоспел Комп. Курион отшвырнул его назад, к химической установке. Он затравленно озирался вокруг. Ему нужно было... Да! Он устремился к центральному креслу, где по инструкции, находилась единственная в зале доступная проводка (все остальные провода были упрятаны под бетон во избежание суицидов). Курион вырвал провод из гнезда и с наслаждением прокусил его. В это время Мюрек вырубил ток. Окровавленный, он опустился в кресло в голубоватом свете верхней лампы, питавшейся от другого источника. Он захохотал. Он смеялся, смеялись Рамалий, Комп. Курион лежал в центре зала без сознания. Он успел-таки получить порцию. Не смертельную, но успел. Никто ничего не говорил. Не смеялись, не обсуждали. Курион сидел и работал. По ночам ему снился Арций. Тот пятнадцатилетний гречонок, которого он купил перед тем, как уйти на войну. Слабый такой, ранимый. Он, оказывается, был девственником и очень страдал после первого раза... Рамалий встал со своего места, с грохотом задвинул кресло, потянулся. Потом подошёл к креслу Куриона и уселся на подлокотник. Курион удивлённо посмотрел на него. - Расплачиваться за попытку суицида будем? - прямо и нагло глядя ему в глаза своими ярко-зелёными глазищами, спросил Рамалий. Курион всё ещё ничего не понимал. Рамалий холодной, как у покойника, с длинными белыми пальцами, рукой ухватил его за горло и принялся давить на сонные артерии. Курион вырвался моментально и ударом в живот свалил Рамалия на пол. Рил начал медленно подниматься из кресла во весь свой богатырский рост. �