Майк Резник - Черная Леди

Величайшая трагедия, которая может обрушиться на бъйорнна — родиться с Узором, который не соответствует Узорам тридцати одного Дома.

— И часто такое случается? — спросил Хит.

— Может быть, один раз на две тысячи, — ответил я. — Такой ребенок изгоняется и почти сразу умирает.

— По-моему, это варварство.

— Напротив. Раса стремится сохранить генетическую чистоту, а допустить в общество без-Узорного означает накликать беду.

— Сколько же поколений у вас существует инбридинг? — спросил он.

— Вы все еще не понимаете, — сказал я. — Спаривание часто происходит между членами разных Домов, именно для того, чтобы избежать нежелательных последствий интенсивного узкородственного размножения. Я так появился. Моя мать была из Дома Крилкен, а отец, чью модель я ношу — из Дома Крстхъонн.

— Значит, вас воспитывал он?

— Меня воспитала Мать Узора.

— Я совсем запутался, — сказал Хит. — Мне казалось, что у вашей мамы была другая модель.

— Правильно, другая. Меня передали матриарху Дома Крстхъонн — моей Матери Узора, и ее обязанностью было проследить, чтобы обо мне заботились и воспитывали в духе и традициях Дома Крстхъонн.

— А ваш отец?

— Что отец?

— Он имел к этому какое-нибудь отношение?

— Я никогда его не видел. Он покинул Бенитар II еще до того, как я родился.

— Почему? Он нарушил закон, или им не понравился его выбор жены?

— Ни то, ни другое, — объяснил я. — Общество бъйорннов матриархально. Мужчины появляются и исчезают; женщины Дома — источник силы и стабильности. Поэтому все мужчины по достижении совершеннолетия покидают Дом, и обычно планету тоже, чтобы не вносить раскол в упорядоченную жизнь Дома.

— Судя по вашим словам, они, наверное, скучают по жизни в родимом стаде.

— Отчаянно.

— Они когда-нибудь возвращаются?

— Только для размножения, или чтоб получить дальнейшие наставления Дома, — я посмотрел прямо в глаза Хиту. — Путешествуя по галактике, подвергаешься стольким разлагающим влияниям, что время от времени надо возвращаться домой и очищаться в нравственных императивах бъйорннов.

Слушая меня, Хит, похоже, забавлялся.

— По-моему, меня только что оскорбили.

— Если так, нижайше приношу извинения.

— Снисходительно принимаю. Не хотите ли вернуться к разговору об Аберкромби и его коллекции?

— Из этических соображений — не могу.

— Этика может быть такой занудной! — ехидно заметил он. — Наверное, для бъйорнна особенно.

— Я вырос в очень гармоничном и добропорядочном обществе, — ответил я. — Несомненно, мой рассказ был недостаточно точным.

— Вряд ли. У меня создалось определенное впечатление, что оно подавляет некоторые проявления личной инициативы.

— Личность — ничто. Дом — все.

— Вы действительно верите этой чепухе? — спросил он.

— Абсолютно.

— Ну, через пару недель со мной у вас появится более практический взгляд на вещи.

— Мы не пробудем вместе так долго.

— Еще как пробудем, — беспечно ответил он. — Вам надо посмотреть картину, потом вы хотели встретиться с Маллаки. Это уже четыре или пять дней.

— Но вы сказали две недели, — уточнил я.

— Сказал.

— На что уйдет остальное время?

— О, я уверен, мы что-нибудь придумаем, — доверительно произнес он, и почему-то я понял, что услышу еще не один вопрос о Малькольме Аберкромби и его коллекции.

Наступил вечер, а я все еще не составил мнения о Валентине Хите. Он был человеком интересным, с ним было весело, он обращался ко мне вежливо и с уважением, но если ему верить (а я не видел причин сомневаться в его словах), он был совершенно аморальным преступником, который в настоящее время скрывает украденные произведения искусства, и без сомнения, вскорости продаст некоторые из них ничего не подозревающей Тай Чонг. Еще прежде, чем мы спустились на первый этаж отеля «Эксцельсиор», я решил задержаться в его обществе ровно столько, сколько понадобится на приобретение картины Маллаки, а затем как можно быстрее вернуться на Дальний Лондон.

— Мы наймем автомобиль, или вы предпочитаете какой-нибудь местный общественный транспорт? — спросил я, когда мы подошли к парадной двери.

— Общественный транспорт? — переспросил он с насмешливой гримасой.

— Толкаться среди пролетариев, которые дышат вам в лицо чесноком и дымом? Прикусите язык, Леонардо.

— Тогда я остановлю машину, — сказал я, выходя наружу.

— Позвольте мне, — сказал он, сделав знак роскошной серебристой машине, стоявшей за полквартала от отеля.