Майк Резник - Как я написал Новый Завет

После того, как римляне распяли столько лжепророков, откуда я мог знать, что он окажется настоящим Мессией?

Я хочу сказать, не каждый день Мессия позволяет приколотить себя к кресту. Мы все думали, что он придет с мечом, выбросит всех римлян и сотрет Иерусалим с лица земли. А если уж на это его не хватит, я полагал, что он по меньшей мере поймает пару знатных римлян и выпорет их при всем честном народе.

Не то чтобы я неверующий (как такое возможно, в двадцатом-то веке?). Но, когда говоришь о помазаннике Божьем, представляешь себе крепкого парня, с решительными манерами, который может постоять за себя, вроде Сильвестра Сталлоне или Арнольда Шварценеггера. Вы меня понимаете?

Поэтому, увидев, как они ведут этого худого, волосатого оборванца на Голгофу, я решил поразвлечься вместе со всеми. Да, я выпил чуть больше вина, чем следовало, да, так и сыпал шутками, но над ними же смеялись, да, подержал чашу с маслом для одного из стражников (хотя, честно говоря, этого я не помню), но разве это причина для того, чтобы выделить меня среди остальных?

Мы же стояли там все, завсегдатаи паба, а он смотрит с креста на меня и говорит: «Один из вас будет пребывать здесь, пока я не вернусь».

— Зачем ты говоришь это мне? — отвечаю я, подмигивая моим корешам. — Где я обычно пребываю, так это в «Доме юных девственниц» на соседней улице.

Все смеются, даже римляне, а он так укоризненно смотрит на меня, а несколькими минутами спустя просит Бога простить нас, словно именно мы нарушили законы храма. А потом умирает, и вроде бы представление заканчивается.

Да только я с того дня не старею, а когда Ханна, моя жена, пырнула меня ножом (я забыл про ее день рождения, где-то шлялся с неделю, а явившись домой, еще и попросил денег), рана, к моему полному изумлению, зажила, едва она вытащила нож. Даже шрама не осталось.

Да уж, тут приходится взглянуть на этого волосатика на кресте иначе. Дошло до меня, что он действительно был Мессией и теперь мне суждено бродить по земле (хотя и в полном здравии), пока он не вернется. А произойдет это, как я понимаю, нескоро, потому что пока римляне ведут речь о том, чтобы выбросить нас из Иерусалима, и дома дорожают как на дрожжах.

Что ж, поначалу его обещание представлялось мне скорее благословением, а не проклятием, потому что я понимаю, что переживу эту кобру, на которой меня угораздило жениться, и, возможно, найду себе жену получше. Но потом все мои друзья начали стареть и умирать. Они бы все равно постарели и умерли, но в Иудее это происходит быстрее, чем везде. А Ханна добавила восемьдесят фунтов к фигуре, которая и раньше не отличалась стройностью. Здоровья же у нее не убывает, и у меня создается ощущение, что она проживет не меньше моего. Тут уж поневоле напрашивается вывод, что это-таки проклятие.

И вот наступает день, когда Ханна празднует свое девяностолетие. Слава Богу, тогда не было тортов и свечей, а не то мы сожгли бы весь город. Тут я слышу, что Иерусалим захлестнула новая эпидемия: христианство. Одного этого слуха достаточно для того, чтобы у правоверного иудея закипела кровь, но когда я узнал, что есть христианство, то понял: дела мои совсем плохи. Проклинает меня, значит, какой-то малый, обещая, что я буду жить вечно или до его второго пришествия, в зависимости от того, что случится раньше (судя по тому, как все началось, он-таки вернется), и хотя ни одно его обещание не выполняется, за исключением проклятия, наложенного на бедного странствующего купца, который никому не причинил вреда, все вдруг начинают поклоняться ему.

Я, естественно, понимаю, что мне пора сматываться из Иудеи, но, однако, дожидаюсь, пока наконец Ханна не отправится в мир иной, поперхнувшись незрелым инжиром, который кто-то случайно скормил ей, когда она лежала в кровати, жалуясь на расстроенную нервную систему. Я тотчас же присоединяюсь к каравану, идущему на север, оплачиваю проезд на корабле, плывущем в Афины, но судьба распорядилась так, что я прибыл туда на пять столетий позже Золотого века.

Я испытываю безмерное разочарование, но провожу в тех краях пару десятилетий, греясь на солнышке и наслаждаясь ласками греческих красавиц. Потом, однако, смекаю, что пора бы мне и в Рим, посмотреть, что творится в столице Мира.

А творится там христианство, чего я абсолютно не могу понять, ибо, насколько мне известно, ни один из тех, кого он проклял или благословил, не может этого подтвердить, а я для себя давно уже смекнул — не в моих интересах признаваться, что я высмеивал его на кресте, и держу рот на замке.