Александр Рубан - Сон войны

- Приятное вино, Серафим, - сообщил он. - И совсем не похоже на шампанское. Это первосортнейший сидр, вот что это такое! Наместнику такие вина доставляли из Франции. Представляете? По Средиземному и Черному морям, через донские и волжские степи, по Тургайской ложбине... Наместник обожал сухие вина из метрополии - и в них мы его и утопили, как герцога Кларенса. Я прочел об этом в трофейном томике Шекспира. И вот что интересно: Шекспира я читал на французском! Никогда не знал этого языка, а теперь знаю. Если это, конечно, французский. Фома Петрович, вы знаете французский?

- Откуда?.. - Я усмехнулся и покачал головой (уже слегка шумевшей).

- А вы, Танечка? Изучали в гимназии?

- Только-только начала в октябре шестнадцатого. А в январе учителя арестовали: не то за прокламации, не то за порнографию, так мы и не узнали, за что. Латынь и древнегреческий учила. Псалтырь на старославянском могу читать, но только Псалтырь и только читать. А французский... Так, несколько расхожих фраз.

- Ну, хотя бы расхожие...

- Вам, Танечка, повезло, - перебил я. - Даже исключительно повезло - я имею в виду гимназию. Меня в моей новой жизни (или, напротив, старой?) только и учили, что землю пахать, да секирой махать, да свово князя пуще татар бояться...

- Нескладно врешь, Петрович! - объявил Сима. - Как же ты их мочил, татар, если боялся?

- От страха, - ответил я. - Убивают всегда от страха.

- А князя пуще татар боялся? Надо было его замочить!

- Бывает страх, не отличимый от любви...

- Знакомая песня, - хмыкнул Сима. - Только про Сталина не агитируй надоело. Такие, как ты, чуть хватанут и сразу про Сталина. Или лапшой...

- Перестаньте, Сима, - попросила Танечка. - Лучше налейте мне еще.

- Вот это дело! - Сима откупорил вторую бутыль.

- А ты сталинист, Серафим? - спросил Олег. - Вот ух никак не подумал бы.

- Я Сима Снятый! Других названий у меня нет. Сдвинули?

Мы сдвинули...

- А убивают не только от страха... - сказал Олег и опять улыбнулся мне жесткой, неприятной улыбкой. - Теперь вот страшно сказать, но французов я убивал с наслаждением. Всех, без разбора: и бонапартистов, и сочувствующих нам, и даже прямых перебежчиков. Ни одного "шерамижника" в моем отряде не было. Они все были чужие и лишние на Руси и, к счастью, напали первыми. Он поежился. - Если и доводилось кого бояться, так это своих же, русских: Коллаборационистов. Но их мы не убивали - вешали за ноги и пороли... Страшный опыт.

- Опыт? - переспросил я.

- Именно опыт - жизненный опыт. Я не могу воспринимать его отстранение. Я знаю, что Бонапарт не прошел дальше Москвы, что никакие мавры никогда не жгли Березино, и что сам я родился в 1965 году, а не в 1790-м. Что все это - чья-то хитроумная выдумка, эксперимент, о целях которого мы можем только строить предположения. И тем не менее, все это было. Со мной. За каких-нибудь полчаса я прожил иную жизнь.

Я покивал, потому что сам чувствовал то же самое.

- А вернувшись, - продолжал Олег, - я понял, что узнал о себе массу неприятных вещей. Например, что могу убивать с наслаждением... Лучше бы я делал это от страха, как вы.

- Тоже, знаете ли, мало приятного.

- Здесь. А "там"?

- "Там" я об этом не задумывался. Убивал, и все.

- А здесь задумывались? Раньше?

- Специально - нет. Повода не было.

- Так, может быть, это и есть цель?

- Чья? - усмехнулся я. - И неужто вы всерьез полагаете, что все в этом поезде задумались о причинах убийств?

- Чем мы лучше других?.. - грустно сказала Танечка, не то поддержав меня, не то, наоборот, возразив.

- Тихо! - рявкнул вдруг Сима, который все это время был непривычно молчалив, и поднял руку.

Оказывается, он прислушивался к стукам, доносящимся снизу: солдатики все еще не угомонились.

- Да Бог с ними, - сказал я. - Все равно мы ничего...

- Сохни, Петрович!

Я пожал плечами и тоже прислушался. Ну стучат и стучат. Ритмично. "Там, там. Та-та-та. Там". Пауза. И снова...

- Это за мной! - Сима ринулся к двери. - Щас!

Дверь захлопнулась, и он с грохотом поскакал в сторону туалета.

- Вот человек! - сказал я с нарочитым восхищением. - Все, как с гуся вода!

- Сомневаюсь... - Олег покачал головой. - Не так уж он и толстокож, как хочет казаться. Просто он умеет прятать переживания.

- И ничего он не прячет! - возразила Танечка. - Разве не видите: у него на языке раньше, чем на уме.

- По-моему, это и называется хамство: когда говорят, не думая, заметил я.

- А по-моему, хамство, - сердито сказала Танечка, - это когда в глаза только думают, а потом за глаза говорят... Извините, Фома Петрович. Кажется, я выпила лишнего и стала хамкой.