Молли Глосс: Овечий сезон

Крыло выжгло шершавую дорожку сквозь можжевеловый кустарник на всей вершине и развалилось примерно на сотню кусков. Она бродила сквозь обожженные деревца и рассыпанные остатки крушения, посверкивая фонариком в дымную тьму, не ожидая найти то, что она ищет, но он был там, лежа в стороне от рассыпанных кусков металла на гладкой каменной плите у края лощины. Он дышал неглубоко, и его закрытый комбинезон из короткого коричневого меха был запачкан кровью. Он лежал так, что она сразу поняла, что у него сломана спина. Когда он увидел, что Делия подходит, его лоб тревожно сморщился. Больная или раненая собака может укусить, она понимала это, но все-таки присела рядом на корточки. Это только я, сказала она ему, посветив не в его лицо, а в свое. Потом она заговорила с ним. «Окей, — сказала она, — вот я и здесь», — не слишком задумываясь о смысле слов, и есть ли в них вообще какой-то смысл, и только потом она смогла вспомнить, что, очень похоже, он вообще был глухим. Он вздохнул и перевел взгляд от нее куда-то вдаль, где, как она предположила, он уже видел приближающуюся смерть.

На близком расстоянии он не так сильно напоминал собаку, только формой длинной головы, торчащими вверх ушами и круглой темнотой своих глаз. Он лежал на плоской земле на боку, как собака, которую переехала машина и которая умирает на обочине, но и человек лежал бы точно так, когда умирает. У него были лишенные ногтей ладони с маленькими пальчиками там, где у пса были бы передние лапы. Делия предложила ему отхлебнуть из своей бутылки с водой, но казалось, что он ее не хочет, и она просто тихо с ним сидела, держа его за руку, которая была гладкой, как у ягненка, по сравнению с потрескавшейся и загрубелой плотью ее ладони. Батарейки фонарика сели, и, сидя там в холодной тьме, она нашла его голову и гладила ее, легонько проводя шершавыми пальцами по кости его черепа, вокруг мягких ушей, слабых челюстей. Может, это и не было для него особенно утешительным, но она сама находила утешение, делая это. Конечно, окей, ты можешь уходить.

Она слышала, как он вздыхает, потом вздыхает снова, и всякий раз думала, не пришла ли его смерть. Она задумалась, что койот, или особенно собака, поняли бы про этого собакоподобного человека, и сейчас, пока она прислушивалась, ожидая услышать, задышит ли он снова, ей подумалось, что жаль, что она не захватила с собой Алису или Хесуса, хотя совсем не из того старого любопытства. Когда ее муж умирал несколькими годами раньше, в тот самый момент, когда он делал свой последний вздох, пес, которого она тогда держала, дико разлаялся и забегал взад-вперед от входной до задней двери дома, словно он видел или слышал что-то невидимое ей. Люди говорили, что это душа ее мужа выходила в дверь или входил его ангел. Она не знала, что этот пес видел, или слышал, или чуял, но хотела бы знать. А теперь она хотела, чтобы какой-нибудь пес был рядом и служил свидетелем.

Она продолжала гладить его даже после того, как он умер, после того, как она убедилась, что он мертв, гладила после того, как остыло его тело, а потом она одеревенело поднялась с окровавленной земли, собрала камни и завалила его на пару футов высоты, так, чтобы его не нашли и не откопали. Она не знала, что делать с обломками, поэтому с ними совсем ничего не сделала.

В мае, когда она вновь привела чурро в горы Джо-Джонса, остатки разбитого крыла уже эродировали, стали маленькими кусочками с гладкими краями, словно осколки морских стекол, что находишь на пляже, и она сообразила, что так оно и предназначалось: вначале развалиться на части слишком маленькие, чтобы их кто-то заметил, а потом быстро истереться в пыль. Однако камни, что она сложила поверх его тела, казались похожими на начало памятника, поэтому она начала медленную работу по возведению его выше и превращению в пастушеский монумент. Она собирала и гладко эродированные кусочки крыла, выкладывая из них серию расширяющихся кругов вокруг подножия монумента. Она продолжала накладывать камни все лето и до самого сентября, пока монумент не достиг высоты в пятнадцать футов. По утрам, стоя с овцами в нескольких милях от него, она разглядывала его в бинокль, и думала о том, как поднять его еще выше, и все продолжала удивляться, что же погребено под всеми другими монументами пастухов, что высятся в этой стране. По ночам она следила за небом, но за ним никто не пришел.

В ноябре, когда она покончила с овцами и вернулась в город, она порасспрашивала и нашла парня, который знал о наблюдении за звездами и понимал в телескопах. Он дал почитать ей несколько книг и послал ее в некий ломбард, где она отдала большую часть годовой платы за телескоп-рефлектор 14х75. В ясные, безлунные ночи она встречалась с парнем-астрономом на бейсбольном поле малой лиги и усаживалась на складной брезентовый стул, приставив глаз к окуляру телескопа, пока он рассказывал ей про то, что она видит: луны Юпитера, туманность Пеликан, галактику Андромеды. Телескоп имел трехногую монтировку, и она показал ей, как сделать маленькое самодельное устройство, чтобы она смогла смонтировать свой старый 7х32 бинокль на эту треногу тоже. Она пользовалась биноклем с более широким полем зрения для поиска звездных скоплений и небольших созвездий. Она не обращала внимания на большую часть неудобств, могла спокойно сидеть в одной позе по нескольку часов кряду, стуча зубами от холода, пристально глядя в безмерный свод небес, пока окончательно не окоченевала и не заледеневала, едва способная подняться и зашагать домой. Астрономия, как она обнаружила, была работой для терпеливых, но то ли овцы научили ее терпению, то ли оно имелось в ее природе еще до того, как она занялась пастушеством.