Нина Пунтус - Город дождя

Постепенно ко мне снова пришло спокойствие. У меня в руке всё ещё были записи, которые дал мне Ветер: дождь размыл их чернила, однако, текст можно было прочесть. На первой странице были написаны лишь последние строки из хорошо известного мне 66-го сонета Шекспира:

Все мерзостно, что вижу я вокруг,

Но как тебя покинуть, милый друг!

Я взяла другой лист и прочитала странное название: “Сказка о чернильной девочке”. В следующий момент мои глаза пытливо заскользили по строкам: “Жила-была на тёмном чердаке в пыльной коробке из-под конфет чернильная девочка. Звалась она так, потому что очень любила рисовать чернилами. Давным-давно она была деревянной марионеткой и выступала на детских праздниках вместе с другими куклами; ей это очень нравилось, но однажды старый мастер, который выпилил её собственными руками, куда-то внезапно исчез, и к ним в театр пришёл новый кукловод – своенравный и жестокий. Игра чернильной девочки не пришлась ему по душе: недрогнувшей рукой он обрезал ей нити и выгнал бедняжку на улицу. За всю свою небольшую кукольную жизнь она никогда не покидала пределов театра, поэтому ей пришлось испытать много невзгод и ужасов, пока она искала себе надёжный приют в большом суетливом городе, где на маленькое деревянное создание некому было обратить внимание. Когда она пыталась с кем-нибудь заговорить, люди твердили ей, ускоряя шаг: “Нельзя останавливаться, нужно бежать вперёд!”. Спросить, почему они не могли хотя бы на минуту остановиться, чернильной девочке не удавалось – крохотные ножки не могли никого догнать. Вот так, долго скитаясь по городским площадям и проспектам, она постепенно научилась чувствовать, понимать природу людей, научилась плакать и радоваться мелочам: шуршанию задорного осеннего листочка, игривому весеннему ветерку, ласковому прикосновению пушистой снежинки, сиянию и теплу доброго солнца, которое она стала считать своей матерью – иногда, протягивая к его лучам свои короткие деревянные ручки, ей чудилось, что солнце улыбается ей своим круглым жёлтым лицом и обнимает её в ответ, как родное и любимое дитя. Со временем у неё появилось сердце. Девочка очень удивилась, когда однажды услышала странное биение в своей груди, похожее на трепетание невесомой бабочки. Теперь, поранившись об острый гвоздик или при неуклюжем падении, из её ран текла самая настоящая кровь, но люди всё равно не хотели признавать её живой девочкой. Они говорили ей: “Настоящие дети играют со сверстниками, а кровь твоя – всего лишь красный древесный сок”. Другие дети действительно считали, что она не похожа на них и не хотели дружить с ней, а один злой мальчишка во дворе однажды назвал её щепкой и, сильно толкнув, чуть не уронил девочку в разведённый костёр, которого она боялась даже больше, чем дождя. Она не таила ни на кого обиды, но вскоре поняла, что ей не место среди людей, как бы ей не хотелось быть на них похожей.

Как-то вечером она набрела на старый, но очень красивый дом, где в одиночестве жил пожилой детский писатель. Он уже почти ослеп и не сочинял никаких сказок, но всё равно каждый день до глубокой ночи просиживал в своём рабочем кабинете с пером в руках, склонившись над чистым листом бумаги, и о чём-то грустно вздыхал. С любопытством наблюдая за ним с улицы, девочка решила поселиться в его тихом спокойном доме. Она с легкостью пролезла в узкую щёлку под массивной дверью с диковинным узором и проникла внутрь. Так она стала жить там в небольшой коробке из-под шоколадных конфет, никому не мешая и, в то же время, имея возможность наблюдать за людьми через разбитое стекло своего высокого чердака. Ночью, когда писатель гасил все свечи и засыпал, она тихо отодвигала картонную крышку и осторожно спускалась вниз по воздушной лестнице-паутинке, которую сплёл для неё живущий по соседку паук. Еле слышно стуча маленькими ножками в белых кружевных носочках, сплетённых тем же соседом (туфли из фольги она всегда снимала – боялась разбудить хозяина дома), девочка спускалась по ветхим ступеням длинной дубовой лестницы, освещённой лишь мягким светом серебряной луны. Затем она юрко пробиралась из комнаты в комнату, пока не доходила до кабинета старого писателя: тут надо было собраться с духом и приготовиться к привычному, но всё же пугающему испытанию. Там, на роскошном, как трон, диване викторианской эпохи царствовал огромный клыкастый зверь, который порой приоткрывал свой зелёный прозорливый глаз, лениво потягивался и снова сворачивался клубком, делая вид, что ему нет дела до происходящего вокруг, но девочка знала: этот хитрец, как всегда, дожидается её. Ей каждый раз удавалось одурачить неуклюжего кота, хотя порой от их встреч у неё оставались длинные глубокие царапины. На первый взгляд, могло показаться, что для неё это было совсем безболезненно, но всё обстояло не так, по крайней мере, с того момента, как у девочки появилось сердце. Когда самое опасное, наконец, было позади, и она забиралась на исполинский широкий стол, куда коту было строжайше запрещено прыгать, девочка ликовала. Теперь у неё была целая ночь, полная банка чернил и огромный лист белоснежной бумаги, чтобы творить свои чернильные миры. Что она только не изображала! Ребёнок, который бы случайно увидел её картины, непременно б испугался: мрачные розы сплетали колючую изгородь перед величественным замком, где жил коварный тёмный маг, силуэт таинственной женщины в цыганской юбке танцевал фламенко, рисуя веером грустную историю дикой любви и разрушительной страсти, густая чаща леса протягивала свои извивающие ветви навстречу одинокому всаднику, сбившемуся с пути, на священном престоле в маске добродетели восседал лицемерный грешник с мёртвой пластмассовой улыбкой, чёрное солнце всходило над водяной гладью бесформенной грязной кляксой и с удивлением смотрело на тонущие под ним корабли, чья-то огромная рука сжимала земной шар, впиваясь в него острыми когтями. Вряд ли бы нашёлся кто-то, способный точно сказать, почему она рисовала всё это. Возможно, просто потому, что у девочки не было под рукой других красок, а, быть может, она их и вовсе не хотела. Так или иначе, эти картины ей не надоедали: напротив, с каждым разом её пасмурные краски становились всё гуще, эмоции – всё неистовей; а однажды ночная художница так увлеклась своим занятием, что, случайно оступившись, провалилась в глубокую банку с чернилами. Из последних сил она цеплялась за скользкие края чернильницы, крича от ужаса и понимая, что ей некого позвать на помощь. Наверно, она бы так и захлебнулась там, не мучай старого писателя бессонница в ту злополучную ночь. Зайдя в кабинет с горящей свечой, он поставил её на стол и сразу услышал чей-то отчаянный писк. Сперва он был сильно озадачен, и даже подумал, что это какая-то наглая крыса забралась в его бумаги, но вскоре обнаружил несчастную.