Павел Пепперштейн - Диета старика

"Ничего нет. Как хорошо. Нету ничего и - в то же время есть все. И все присутствует в этом мире всегда, никуда не исчезает, никогда не исчезает, и я, и ты, и мы с тобой, никуда не исчезнем. Ты, они, я, он, она - вместе целая страна… - начинает напевать он про себя советскую песню, машинально погружаясь в медитативный покой своей души, - …вместе целая страна, вместе целая земля, вместе целая коробочка с дешевенькими драгоценностями, как у Ольги Ефимовны Горемыкиной…"

Ольгу Ефимовну Горемыкину наш читатель еще не знает. И не узнает, потому что ничего особенного в ней нет. Это такая молодая барышня, дочь писателя Горемыкина, за которой теперь ухаживает Коростылев. Его мысли недолго задерживаются на Ольге Ефимовне, они уплывают, как летние облака в знойном небе, они куда-то текут… Он думает: "Бессмертный этнос баюкает нас в себе, как новопроявленное бытие непроявленного Абсолюта". В этой фразе, если не считать слова "баюкает", его сознание уже совершенно не участвует.

Все остальные слова он, сам того не зная, телепатическим способом заимствовал из мысленного потока лежащего на соседнем лежаке человека. Мысли промелькивают, промелькивают в сознании Коростылева, исчезают, он их не останавливает. Не замечает даже собственных мыслей. А вечером он идет в ресторан, с двумя барышнями, с каким-то малознакомым пожилым летчиком. Они сидят, смотрят на море, по которому пролегла лунная дорожка, пьют винцо - посредственное, молдавское, едят какую-то еду. Коростылев чешет шею под воротничком летней рубашки. Он теперь думает о своей работе, поскольку он и здесь работает - он очень работящий, пишет статью для журнала. Но он умеет и работать и отдыхать, он умеет отключаться от работы и включаться в нее.

Как это ни странно, никто бы этого не сказал, но Коростылев внутренне очень дисциплинированный человек. Хотя выглядит он этаким бонвиваном, каким-то пожилым донжуаном, каким-то пустомелей, прожигателем жизни, таким сонным, толстым, ветшающим гурманом, таким каким-то колобком он выглядит - большим, элегантным… Да. Но вот о смерти Мальцева Александра Прокофьевича он еще ничего не знает. И как-то он воспримет это известие, когда вернется в Москву? Может быть, угрызения совести прогрызут его душу медленно и постепенно, прогрызут длинные темные извилины в его спокойной доселе душе, как в сочном полновесном яблоке, прогрызут темные коридорчики и сгрызут это яблоко.

Даже жалко. И, может быть, под влиянием этих угрызений совести взойдут и распустятся ростки психопатии. И тогда он окончит свои дни в больнице, отрешенный и вялый, с рассеянной улыбкой на устах, которая чем-то, может быть, и напоминала бы его прежнюю, неотразимо обаятельную и откровенную усмешку, если бы не была так далека от всего земного.

Впрочем, и сейчас в этой улыбке уже есть что-то странное, что-то несуетное и летаргическое, не соответствующее всему облику Коростылева, иначе почему к нему так настороженно, прищурившись, присматривается пожилой летчик. Кстати, это Глебов. Да, да, это он. Теперь служит в гражданской авиации. Войну он вспоминает все реже и реже, и последнее время ему порой кажется каким-то сном или увиденным кинофильмом вся его молодость, и партизанский отряд Яснова, и грохот пущенного под откос секретного поезда, и разговоры с эсэсовцем Кранахом. Ночью он еще порою вздрагивает, ему кажется, что по лицу остро хлестнула мокрая ветка, что надо на скаку выхватить пистолет, и жилистая рука тянется к бедру в поисках кобуры, но нащупывает только мягкую ткань кальсон, смятое одеяло, толстую ногу спящей жены. Если бы он мог догадаться, что и Ко-ростылев в былые времена знал Яснова и Ельниченко, да еще как знал… Но Глебов и не подозревает об этом.

Мария Никитишна тем временем возвращается домой с полной корзинкой.

- Алеша, иди чистить грибы! - зовет она.

Откуда-то, из длинных и прохладных коридоров дома, выбегает маленький мальчик в коротких штанишках. Это Алеша Яснов, - нашему читателю нетрудно будет понять, что после гибели Дины и Якова в авиационной катастрофе Анна Никитишна и Дмитрий Иваныч усыновили мальчонку, и он вырос у них. Дмитрий Иваныч часто рассказывает Алеше про деда, про суровые времена своей молодости. Над обеденным столом в их доме висит пожелтевшая от времени фотография - стволы сосен, присевшие на корточки бойцы, и в середине, наполовину освещенный солнцем, с дымящимся "бычком" в искривленном уголке плотно сжатого рта, с пристальным взглядом прозрачных глаз - Ефрем Яснов. А на ладони у него, застывшей на уровне груди, - маленькая, белая мышка. Да, это та самая фотография, сделанная Бобровским. Любительский снимок, немного мутный, как будто посыпанный пеплом лет, как будто расплывшийся от пота и слез, заключенный в облупленную темно-коричневую рамочку.