Маркиз Сад - Эрнестина

– Мне все чаще приходится сожалеть о своих хлопотах, – говорил он Эрнестине. – Чувствую, как власть ваших глаз мало-помалу одерживает верх над моей решимостью. Долг чести требует, чтобы я соединил вас с Германом, сердце же мое противится. О Небо праведное! Отчего щедрая рука природы наградила очаровательную Эрнестину столькими прелестями и столькими слабостями – сердце Окстьерна? Ах, не будь вы так прекрасны, мне было бы гораздо проще услужить вам, и не будь вы так неприступны, я не был бы так пылко влюблен!

– Граф, – отвечала встревоженная его речами Эрнестина, – я полагала, вы уже освободились от подобных чувств, и не подозревала, что они по-прежнему вас занимают!

– Не будьте несправедливы к нам обоим. Возможно ли согласиться с мыслью, что произведенное вами впечатление может померкнуть! Возможно ли предположить, что потрясение, испытанное моим сердцем от встречи с вами, не сохранится в нем навеки!

– Могут ли в таком случае переживания ваши сочетаться с соблюдением чести? Ведь вы связали себя священной клятвой, что привезете меня в Стокгольм исключительно ради продвижения по службе отца и ради нашего соединения с Германом.

– Опять вы о Германе, Эрнестина! Господи! Неужели роковое это имя никогда не сотрется из вашей памяти?

– Никогда, сенатор, будьте уверены – оно не сойдет с моих уст до тех пор, пока милый этот образ будет воспламенять душу Эрнестины. И считаю своим долгом предупредить вас – помешать тому может только смерть. Однако, граф, отчего вы медлите с исполнением данных мне обещаний?.. Согласно вашим уверениям, мне предстояла скорая встреча с единственным предметом моей любви. Отчего же Герман не появляется в Стокгольме?

– Причина волнующей вас задержки очевидна – он еще не уладил свои расчеты с вдовой Шольц.

– И после этого мы увидимся?

– О да... вы его увидите, Эрнестина... обещаю, я покажу вам его, чего бы мне это ни стоило... в каком бы месте это ни случилось... Вы увидите его, непременно... А как будет вознаграждена моя предупредительность?

– Радость от оказания услуги, граф, – самая лестная награда для чувствительного сердца.

– Обрести ее ценой требуемой вами жертвы – значит заплатить очень дорого. Вы полагаете, найдется много душ, способных на подобное самоотречение?

– Чем дороже оно вам обойдется, тем более я стану вас уважать.

– Уважение! Ах, как холодно оно в сравнении с моим чувством к вам!

– Но ведь это единственное чувство, какого вы можете от меня добиться. Отчего же не удовольствоваться им?

– Никогда... никогда! – воскликнул граф, бросая бешеные взоры на несчастное создание. И резко встав, бросил ей вслед: – Ты еще не знаешь, какую душу растревожила... Ах, Эрнестина... девочка... как ты слепа... недооценивая эту душу, и не понимая, на что толкаешь ее пренебрежительным своим презрением!

Нетрудно догадаться, что последние слова графа взволновали Эрнестину. Она тут же все пересказала полковнику, но тот был убежден в порядочности сенатора и совсем иначе, чем Эрнестина, истолковал его слова. Легковерный Сандерс, все еще лелеявший честолюбивые замыслы, порой возвращался к разговору о том, что сенатор – более завидный жених, чем Герман. Однако девушка напоминала о данном слове, и честный прямодушный полковник чувствовал себя связанным обязательством. Поддаваясь слезам Эрнестины и божась, что будет беспрестанно напоминать графу об обещаниях, данных им обоим, он уверял дочь: едва обнаружится неискренность намерений Окстьерна, он тотчас увезет ее обратно в Норрчёпинг.

И именно в этот момент безжалостно обманутым отцу и дочери приходит по письму от Шольц, с которой они расстались наилучшим образом. В письмах сообщается, что Герман в прекрасном здравии и просит простить его за долгое молчание. У него очень много работы по представлению счетов – обнаружились некоторые неточности, вполне объяснимые, ведь он в печали от разлуки с любимой, именно поэтому он вынужден был попросить свою благодетельницу подать о себе весть. Он умоляет своих близких не волноваться, поскольку не позднее, чем через неделю госпожа Шольц лично позаботится о том, чтобы доставить Германа в Стокгольм к ногам Эрнестины.

Послания эти немного успокоили влюбленную красавицу, но не рассеяли ее сомнений...

– Письмо написать недолго, – говорила она. – Почему же Герман не потрудился сделать это? Ему должно понимать, что одно слово, начертанное его рукой, значило бы для меня больше двадцати посланий от женщины, остерегаться которой у нас есть все основания.