Александр Секацкий: Размышления

Дондурма-без-мороженого – одна из локальных стихий Стамбула, она то усиливается, то ослабевает, но авантюрная жилка пульсирует всегда. Здесь все еще ходят чистильщики обуви, перетаскивая свое не изменившееся за двести лет оборудование; они вдруг роняют какую-нибудь щетку – роняют чрезвычайно искусно, так, чтобы ее мог заметить прохожий в обуви, пригодной для чистки ваксой и бархоткой (сейчас таких немного). Прохожий, идущий следом, замечает упавшую щетку, поднимает ее и догоняет чистильщика, а тот, рассыпаясь в благодарностях, предлагает – нет, просит об ответной услуге: почистить обувь бесплатно. И чистит, не переставая благодарить и восхищаться благородством путника, осторожно намекая, что если тот даст еще каких-нибудь пять лир, то великодушнее его не отыщется человека в целом мире. Невольный клиент, как правило, быстро смекает что к чему и обычно находит пять лир, оценивая этим гонораром веселое уличное шоу в жанре дондурма-без-мороженого. Приходится сделать вывод, что и прежние подметальщики дворцовые имели немало случаев проявить собственную смекалку.

Итак, многоукладность и разноправность всех классов существ, опознающих друг друга как свое иное, является общей основой имперской сакральной географии, поверх которой всегда существуют неповторимые черты и наносятся знаки отличия. В Петербурге свои классы существ, отличающиеся от константинопольских, но точно так же соблюдающие согласование во имя трансцендентного. Это прежде всего литературные двойники и исторические призраки, права которых соблюдаются и в городской застройке, и в передаваемых через поколения обычаях горожан. Некоторым образом Петр по-прежнему устраивает смотр своим подданным, повелевая пикетами, отстаивающими нерушимость архитектурной перспективы. В Петербурге не только Пушкин и Блок, но также Евгений и майор Ковалев далеко не бесправны. Площади и скверы Северной столицы удивительно просторны, ибо, если присмотреться, можно заметить, что, несмотря на свободное место, горожане стараются держаться ближе к краю, к стеночкам, интуитивно догадываясь, что пустота посередине не так пуста, как кажется, она заполнена великими мертвыми , которым тоже по-своему тесно…

Я помню беседу с Орханом Памуком, состоявшуюся во время его приезда в Петербург: писатель говорил тогда о различиях сакральной топографии. Какими бы ни были различия, они предполагают важнейшее сходство, состоящее в том, что сама сакральная топография есть : ибо прошлое хотя и прошло, но чертовски важно, куда именно оно прошло, ушло ли оно безвозвратно или спряталось в недрах, образовав своеобразную форму жизни.

Не исчезла и посмертная византийская печаль, она зримо локализована, по крайней мере, в двух вещах, если их можно назвать вещами. Во-первых, знаменитая Цистерна Базилика, настоящее подводное кладбище Византии. Перевернутое лицо Медузы горгоны в воде преисполнено печали, и повторение закрепляет печаль. Дымка грусти о невозвратном еще некоторое время стоит перед глазами после выхода из Базилики, но вскоре перекрывается городским щумом, стирающим все с поверхности, но не с глубины.

Во-вторых, ближе к вечеру на неожиданно встреченных низких подмостках можно увидеть танец дервиша. Собственно, это только кружение: десять, пятнадцать, двадцать минут кружится дервиш, но лицо его остается неподвижным, не от мира сего. Через пару минут я вспоминаю афоризм Витгенштейна: возможна ли вселенская скорбь продолжительностью в несколько секунд? – и понимаю, что это как раз она, поддерживаемая гипнотизирующим кружением тела. А еще минут через пять я вспоминаю, где уже видел такое лицо – ну конечно же, там, у Медузы горгоны. А поскольку у бесконечности иной счет частей, то и скорбь, отображаемая ликом Медузы в воде и дервишем в танце, имеют ту же модальность и интенсивность.

Множество таких нитей вплетено в мемориальную сетку меридианов и параллелей Стамбула. Двигаясь по городу, то и дело сталкиваешься с перепадами здешнего и трансцендентного, они случаются буквально на ровном месте, и если в Петербурге компоновка пространства напоминает ленту Мебиуса, по которой перемещаются живые, догоняя друг друга, чтобы неожиданно встретить того, кого уже обгонял, и столкнуться с неразрешимой загадкой, кто же из нас умер, то в Стамбуле, в его сакральном пространстве-времени как бы вбиты золотые гвоздики, удерживающие все минимально необходимое для перехода от слишком человеческого к творению духа, ведь империя держится на сваях трансцендентного. Множество живших здесь поколений до блеска начистили узлы имперской инфраструктуры, и сквозной коридор печали – о том, что все пройдет, что смертные тела преждевременно удостоверятся в своей смертности ради не умирающей славы, не скудеющего духа авантюризма.