Борис Алексин - Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том I

Вскоре для этого ему представилась и возможность. В то время как вся семья, навьючив лошадей, пробиралась по тропе вдоль берега реки Тумнин в бухту Датта, где на рейде стоял ожидавший пароход, Семен Игнатьевич и Катя были посажены в ульмагу (так назывались местные лодки), куда сгрузили большую часть имущества и продуктов. Плыть по реке пришлось почти сутки. Семен Игнатьевич смотрел на Катю, не отрываясь, и она, кажется, начала кое-что подозревать, однако виду не подавала, а наоборот, все время вела разговор о предстоящем возвращении в Шкотово и об огромной радости, которую это ей доставляло, так как она получала возможность продолжать учение. Может быть, именно поэтому он так и не набрался смелости, чтобы рассказать ей о своем чувстве. Так ни о чем не договорившись, они и доплыли до устья реки. Вероятно, поэтому Семен Игнатьевич и не покинул Уську.

А если бы он открылся Кате Пашкевич? Кто знает, может быть, вся ее жизнь, да и жизнь Бориса Алешкина в дальнейшем пошла бы совсем другим путем.

Но ведь так можно предположить что угодно.

Жизнь повернулась по-другому, значит, так было нужно.

Вернемся к семье Пашкевичей. Приехавшие не без некоторой опаски в конце августа 1924 года в Шкотово, Петр Яковлевич, его жена и их сын увидели, что все страхи, так старательно раздуваемые членами семьи Михаила Пашкевича, оказались совершенно напрасными.

В селе уже более года действовали советские учреждения. Была по-настоящему установлена советская власть, имелся не только волостной Совет, но даже и военный комиссариат с солдатами-красноармейцами и командирами, одетыми в такую же, так удивившую их форму, в какую были одеты бойцы, вызволившие их из тисков далекого севера.

Больше того, в селе Шкотово было даже ЧК и чекисты, в большинстве своем одетые в кожаные куртки. Они не только не хватали каждого встречного-поперечного крестьянина и не подвергали его зверским пыткам, как об этом кричали Михаил и его сын Гаврик, а вели себя совершенно спокойно и жили на квартирах у многих крестьян.

В селе торговали все магазины, регулярно действовала железная дорога, работали школы и, по сравнению с тем временем, когда Пашкевичи уезжали из села и когда в нем хозяйничали японцы, стало значительно больше порядка и спокойствия.

Горько пожалели тогда Акулина Георгиева и Андрей о своем необдуманном поступке, о том, что они поддались на уговоры Михаила Пашкевича и выехали из Шкотово. Погнавшись за длинными рублями, они в результате, если и не потеряли слишком много, то ничего и не приобрели. Им нужно было опять начинать с того же, что они бросили в 1921 году.

Расколотив забитые окна и двери своего дома и хозяйственных построек, убедившись, что все оставленное ими имущество никем не тронуто, не реквизировано и что даже никаких попыток к этому никто и не предпринимал (как они узнали от аптекарши Хлудневой). Пашкевичи стали привыкать к новым порядкам, установленным советской властью. Одним из первых, поразивших их изменений, стало то, что Хлуднева уже более года не была владетельницей аптеки. Аптека теперь стала государственной, но дом, в котором она находилась, продолжал считаться принадлежащим Петру Пашкевичу. Аптекарша, продолжавшая служить в этой аптеке, аккуратно вносила за него арендную плату в сберегательную кассу, открывшуюся с первых дней прихода советской власти. Эти деньги Петр Яковлевич или его жена могли в любое время получить.

Они были очень необходимы. Удалось, правда, с большим трудом и волокитой, получить деньги и с китайских лавочников, арендовавших другой дом. Вот эти-то, не такие уж маленькие, накопившиеся за несколько лет деньги, и оказались тем спасительным кругом, который выручил семью Пашкевичей. На них удалось приобрести двух лошадей, корову, кое-что из одежды, необходимые хозяйственные мелочи и главное в хозяйстве – семена для посева. Второе, что очень удивило и обрадовало Акулину Георгиевну и Андрея Пашкевичей, было известие, принесенное Петром Яковлевичем, возвратившимся из сельсовета. (Так называлось теперь учреждение, управлявшее селом). Он отправился туда, чтобы заявить о своем возвращении и получить в обратное пользование свой земельный надел. В сельсовете он узнал, что при советской власти землю нарезают не по мужским душам, а по едокам. Едоком же считался любой член семьи, независимо от возраста и пола. Таким образом, теперь сельсовет дает землю не только на него, сына и внука, но и на его жену, на жену сына и на всех дочерей. Правда, величина надела на каждого человека была несколько меньше, чем ранее приходилось на мужскую душу, но, в общем-то, на семью Петра Яковлевича земли пришлось почти в четыре раза больше, чем выделялось раньше.