Михаил Гефтер - 1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

С этой точки зрения XX век сопрягает абсурд окончательного решения и истину, которая отвергает окончательное решение.

– XX век парадоксален, но в этом же отношении он страшен. Множество новаций, уплотненных по срокам, – в то время как людей втягивает в проблематику тысячелетий. XX век обременен итоговостью! Потоком шли вещи, небывалые по возможностям, но вместе с тем переоткрылось нечто первозданное в человеке – и произошла сшибка. Чем более масштабно и рьяно люди переводят открытия в повседневность, тем глубже разрыв их окончательной непереводимости.

XX век начинался в XIX: человек заглянул вглубь себя, ужаснулся и открыл многое. Открылось, что ради доброго дела – узнать себя в других, а других в себе, – ему придется заглянуть в природу дурного, которая так же человечна, как его преодоление. Доброе начало увидели не как данное изначально естественное, лишь подпорченное обстоятельствами, а как пересиливание первозданного зла. Проблема страшного в человеке и увязанная с ней проблема абсурда заодно с опытом высокого определяли культуру XX века.

Наибольшую трудность для XX века составила не слабость человека, а могущество: внешнее, по линии «человек – природа», и могущество человека по отношению к человеку. Его опасная власть с легкостью распоряжаться сотнями тысяч людей.

– Но массовизацию все осудили.

– В массовизации был светлый момент: человек XX века отказывается быть просто зрителем, он хочет быть участником. И в этом стремлении участвовать, как оно выражено, например, в роке, он не просто слушает певца, а сам включается: голосом, телом, страстями поведения. То же и в отношении к театру; отчего кризис театра? Есть недуг видеозамещения, но есть и его преимущества. Человек стремится выйти из роли потребителя культуры, вторгнуться в область, бывшую уделом немногих. Это вторжение имеет опасные стороны, но оно непреодолимо, и в нем не одно дурное.

Человек, прошедший через тоталитаризм и превозмогание тоталитаризма, не мог оставаться прежним. Нормален выброс подсознательного с преодолением его. Природа человека отныне связана с переоткрытием себя в ситуации бездны. Новый образ человека пограничья – Андрей Сахаров. Его судьба и его «бифуркационные» поступки.

– Основная моя идея носит наивный характер, не без налета мистики. Идея в том, что есть особая жизнь – жизнь памяти.

Когда-то я пришел к выводу, что история как особая форма существования человека исчерпалась или на грани исчерпания. На месте принципа движения от будущего к прошлому начинает пробиваться другое. Оно отчасти повторяет предшествующее истории движение – от смерти к жизни, но в других формах. Повседневность, обогащенная пережитыми человеком трагедиями, его духовным опытом переросла рамки самое себя и истории. Оставаясь повседневностью, она приобрела качество невекторного движения.

Это третье состояние человека, по отношению к которому Мир миров – конструирующий момент его новой повседневности. Человек возвращен к его исходным фундаментальным свойствам. На уровне знания и умения (которому будто и предела не видно) человек возвращается к модусу космической особи. Уже не в прямой связи с Космосом, проникавшем сквозь все существо его отдаленного предка, Homo mithicus. Но в смысле введения Космоса в сознание и введения Космоса в человеческую повседневность.

Сегодня не прошлое впереди, а жизнь памятью, конкретизирующая старинную веру о неуничтожаемости человека при его превращениях. Мертвые больше не погибают, не стираются начисто. С одной стороны, в мозгу откладывается все, нет ничего не запомненного мозгом как запоминающим устройством. Но деятельность памяти особая – деятельность воспоминания, реконструкции, пересоздания!

Историческая память – состояние, при котором мы ощущаем невероятную отдаленность, глубину расстояния, отделяющего эпоху от эпохи. Мыслим веками как тысячелетиями, а тысячелетиями как световыми годами. С другой стороны, мы ощущаем соседство и сопричастность их всех. Эти два сложно переплетающихся свойства исторической памяти – как они будут присутствовать в жизни памятью? Уйдет ли прежнее ощущение глубины, отдаленности? Придет ли на его место абсолют синхронности? Или возникнет глубокое осознание неподобий внутри современного? Стремление жить непохожестью и ее постигать, добывая из нее элемент, освящающий и осмысляющий повседневную жизнь?