Михаил Гефтер - 1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

Такая власть, раньше или позже, обернется против Мира вовне. Тоталитаризм миродержавен по природе.

– Пока не напорется на упрямых одиночек, вроде «мыслящего меньшинства» Петра Лаврова.

– Рассмотрим коллизию, существенную для размышляющего человека: как нечто происходит с ним самим, притом что ему никак не повлиять на все, что с ним происходит? На том стояла советская система. Что бы в ней ни происходило при участии десятка членов Политбюро, оно доберется до твоего существования. Тебя не оставят в покое! Система присутствует в жизни от родильного дома до кладбища, человеку не обойти ее ни в одном акте существования. Она так выстроена, что до тебя непременно доберутся! Иной раз кому-то казалось, будто до него не добрались. Можешь погрузиться в иллюзии, уйти в себя, уехать в тайгу. Но общий закон – она и там до тебя доберется; на то она и рассчитана.

Я считаю, что советская система была вездесуща. Если ты это распознал, встает задача выйти из этого положения.

– Система, однако, не была вездесущей.

– Но всегда пыталась ею быть и по инерции этого добивалась. Как ей не добраться до тебя, если она уже добралась до каждого? Имея в дни Карибского кризиса при Хрущёве соотношение ядерных запалов один советский к шестнадцати американским, к концу жизни Брежнева мы имели уже полный паритет в способности уничтожить человечество. Это и означает, что система добралась до каждого на планете.

Когда умер Никита и я писал «Судьбу Хрущёва» [81], передо мной был именно этот вопрос. Я сознавал, что наш дорогой Никита Сергеевич к концу правления стал непереносим. Но трагизм советского существования таков, что лидера, ставшего опасным, нельзя устранить человечным образом – его устраняют способом еще более опасным, и в системе запускается эскалация! В которую затем втянулся каждый из нас, в той или иной степени.

– Помимо пространства власти всегда было пространство жизни, связанное с идеей бытия.

– И в этом одна из черт Системы – ее недемократическая человечность. Откуда бы иначе явилось на свет диссидентство? В огромной степени отсюда. Инакомыслие проделало долгую эволюцию, при начале в нем еще не было места такому человеку, как Сахаров.

– Все верно, если говорить о советской половине Мира, а не о целом – куда система так и не добралась.

– Верно. Моя посылка – тотальных систем не бывает, это фантазия. Раз она и при Сталине не сумела добраться до каждого и исчерпать его жизнь, менее того она могла это сделать при эпигонах. Но наша упорно сюда подбиралась, такой была ее установка. И тут у системы появился могучий союзник – наука. Оказалось, что, не добираясь ГУЛАГом до любого в отдельности, она могла тебя достать простым нажатием ядерной кнопки.

– Разве наука – друг тоталитарных систем?

– Нет, но она их союзник! Почему, вот вопрос. И сам Сахаров поначалу не думал уходить из заповедника, где на костях человеческих, на костях зэков им собиралась человекоубийственная мощь. Ему в голову не приходило, что оттуда нужно уйти!

– Вернусь к образу века: почему мы вправе говорить о конце и его концом определять начало? Когда и чем начался XX век? В 1905 году: E = mc² , современным первой русской революции. Событие чисто русское, но невероятное даже для России, тем более для Мира. Священник в столице ведет рабочих, молящих царя за них заступиться! В пределах общественного устройства Империи событие, от которого веет иконописью, слепотой, чем угодно. Но расстрел иконы превратил ее в революцию.

Из того и другого выйдет двоякое движение феноменов этого века, тоталитаризма и наукократии , навстречу друг другу. Они сродни в чем-то исходно-конечном. Беспредельное расширение власти человека, ставшего вдруг зависимым от плодов совершаемого, вышедших из-под контроля.

Катастрофы с наукой происходят оттого же, что с властью, – когда та или другая становятся вездесущими и все включающими. Когда у них исчезают четко обозначенные, пускай подвижные, но пределы . Границы, творимые обществом, с его человеческим пространством и масштабом. В XX веке с наукой произошло то же, что с властью! При сближении этих двух сил новая функция и масштаб могущества науки привели к потере автономии, к огосударствлению. Это делает невозможным отступление в этой сфере. Человек уже не может наложить запрет на движение науки, тем более что оно стало прикладным даже в сфере, где о прикладном прежде не было речи, как математика. Укорочение сроков превращения в технологию и внедрения в повседневность, при акценте разрушительных свойств.