Михаил Гефтер - 1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

– Но он же не знал, что будет с этими «новыми людьми», во что они превратятся?

– С одной стороны, они лучшие люди, какие есть в России: нормальны, естественны и этой естественностью хороши. Социализм Чернышевский понимает как мир, устроенный на человечески справедливых началах. Он не проблему равенства ставит – он проблему человеческой взаимности сопрягает со справедливостью. Рисует картины грядущего, кажущиеся сусальными – с этими алюминиевыми дворцами, а ведь идея проста. Мысль движима контрапунктом: все счастливое, разумное, естественное (это важно, что «естественное», Николай Гаврилович все-таки просветительского склада человек) легко достижимо, доступно. Зато первый шаг к нему невероятно труден.

Ставрогину тоже нужен первый удар. Этими людьми правит гиперболизм начала, растущий из русской жизни. Его лейтмотивная линия: нужен первый шаг. Все сосредоточено на этой трудности, где возможен слом человека. Первый шаг требует такого волевого напряжения, такого гиперболизма действия, что вероятен слом. На первом же шаге участь новых людей решится. Как люди они созрели для мира естественных отношений, но как герои первого шага ими исчерпаются. Они должны это знать заранее и быть согласны уйти. Затягивая пребывание в роли героев первого шага, они станут неестественны. Станут опасны для других и для самих себя.

Есть конфликт между Рахметовым и «новыми людьми». Рахметова в сюжете далее быть не должно. В нем заложена ужасная возможность превращения людей в функционеров земного рая. Но здесь конфликт, который обойти нельзя: роман был прочитан современниками совершенно не так! Из него вычитали призыв к нарастающей активности. И затем эта активность корректировалась «Народной волей», которая стала высшей и последней ступенью мыслящего движения.

– С их концентрацией на терроре?

– Не просто на терроре, а на его специфической форме – они же не были обычными террористами. Их инициативный террор отличался от террора вынужденного, «защитного». Защитный террор – это уничтожение провокаторов, а они клали в основу инициативный террор. Охота на царя – это попытка придать народу разрешающую способность (они пользовались таким термином). Вывести людей из монархооцепенения, из рабской подчиненности земному наместнику Бога. Тогда роли меняются, и народовольцы станут рядовой частью общества. Оппозиции они предлагают свою программу, но народ вправе склониться к другим – не беда. Где-то здесь «Народная воля» возвращается к Чернышевскому. Но, выбрав террор, они загнали себя в ловушку.

Я не стану оплакивать цареубийства. Послушай, да весь русский XIX век занимался цареубийствами, начавши с царя Павла. А с чего начались будущие декабристы? Якушкин [43]: я его убью! – это он про Александра, когда тот пообещал полякам конституцию (русским нет, а полякам – да). Декабристы цареубийство ставили на первое место. Потом безумец Каракозов [44]выскочит одиночкой, Соловьев [45]. А за ними трезвые, рациональные политики и изобретатели: великий Кибальчич [46], спокойный благородный Михайлов [47]и так далее, пока дойдет до Николая II. А вот на товарище Сталине осечка: никто не стал его убивать. Интересно – почему? Столько времени занимались в России тираноубийствами, такой опыт накопили, зациклились на нем, а со Сталиным попытки не предприняли.

– Он органичен социуму власти, что ли?

– Еще бы не органичен…

– Книга «Бесы» в 1993 году для нас – это анти-«Что делать?» Почему?

– Примем к сведению тиражированную расхожесть оценок, которыми Чернышевского наглухо отгораживают от Достоевского. Можно ли сопоставить слабо-художественную дидактику Чернышевского с гениальным творением Достоевского? Где, как во всем, что вышло из его исступленно ищущего ума, незримо присутствует Иисус. Оппонент добавит: разве не исходна в бесовщине утопия, помноженная на организацию функционеров земного рая?

Много умного написано по поводу «Бесов», и на неплохом политическом уровне, но не в масштабах Шекспира. А Достоевский в «Бесах» и в «Идиоте» требует масштаба Шекспира: не только принятия зла на свой счет, но и признания себя соавтором зла. Соавтором поверх соучастия, соавтором неизменным, даже на отдалении. Только соавторы смогут переместить свое испытание в сферу культуры.

Оценивают «Бесы» как провидческое предупреждение со стороны человека, «не замаранного» прикосновением ко злу. Не понимают, что провидчество идет от личного опыта, а в нем первичен императив испытания – его неустранимости, показанности, заданности. Вопрос только, наступил ли ему предел? Безумна любая попытка создать новую породу человека. Но природа этого безумия есть природа иудеохристианства, и одновременно – природа истории, природа утопии, природа революции. Семантического ряда, который внутренне соединен дорогим Достоевскому именем человечества . Несбыточно-притягательным и несбыточно-разрушающим человека.