Майкл Герр: Репортажи

— Мне не выжить, сержант, мне не выжить. Я умру, да? Умру?

— Господи, да нет, конечно, нет,— отвечал сержант.

— Умру! Умру!

— Краули! — сказал сержант.— Тебя не так уж сильно ранило. Заткнись, понял? Как мы прибыли сюда, только и делаешь, что ноешь.

Но сержант не знал, что говорил. Парня ранили в горло, а с горловыми ранениями никогда ничего не известно. Все боялись горловых ранений.

С транспортом повезло. На батальонном эвакопункте вертолет забрал нас с десятком раненых солдат на базу в Фубай, а три минуты спустя после посадки мы успели на самолет в Дананг. «Голосуя» на аэродроме, мы наткнулись на офицера из управления психологических операций, который пожалел нас и- подбросил к пресс-центру. Входя в ворота, мы увидели, что защитная сетка поднята и морские пехотинцы из охраны пресс-центра режутся, как всегда, в волейбол.

— Откуда это вы, черт побери? — спросил один из них. Вид у нас был здорово потрепанный.

В ресторане веяло холодом от кондиционеров. Сев за стол, я заказал «хамбургер» [33]и бренди у одной из миловидных девушек-официанток. Я просидел там часа два, заказав еще четыре «хамбургера» и не менее дюжины рюмок бренди. Невероятно, просто невероятно в один и тот же день оказаться и там, где мы были, и там, где находимся сейчас. Один из корреспондентов, вернувшихся со мной, сидел за другим столиком, тоже один. Мы поглядели друг на друга, покачали головами и расхохотались. Я пошел в свою комнату, сбросил башмаки и комбинезон и отправился в душ. Вода оказалась невероятно горячей, я даже подумал, что с ума от нее сойду. Я долго просидел на бетонном полу, побрился там, снова и снова намыливался. Потом оделся и вернулся в ресторан. Сетку уже опустили. Один из часовых поздоровался со мной и спросил, какой сегодня фильм. Я заказал бифштекс и снова бессчетное количество бренди. Когда я уходил, тот корреспондент так по-прежнему и сидел один. Я лег в постель и выкурил сигарету с марихуаной. Разумелось, что утром я возвращаюсь обратно, но почему разумелось? Все мое барахло было в порядке, все приготовлено к подъему в пять часов. Докурив, я с трудом погрузился в сон.

К концу недели штурмующий стену батальон морской пехоты потерял примерно по человеку на каждый отбитый метр, четверть из них убитыми. Этот батальон, который позже стал известен как «Цитадельный», участвовал во всех самых ожесточенных сражениях, выпавших за последние полгода на долю морской пехоты, несколько недель назад между перевалом Хайван и Фулок он даже дрался с теми же частями противника, что и здесь. Сейчас численность состава каждой из его рот не достигала и взвода. Каждому было ясно, что происходит. Новизна ведения боя в городе породила немало горького юмора. Все только и мечтали, что оказаться в числе эвакуированных по ранению. Майор, командир батальона, сидел ночами на КП, читая карты, вперив отсутствующий взгляд в трапециевидные очертания Цитадели. Сцена, как на какой-нибудь ферме в Нормандии двадцать пять лет тому назад: на столе горячие свечи, на разбитых полках ряды бутылок с красным вином, холодок в комнате, высокие потолки, тяжелый изукрашенный крест на стене. Майор не спал пятую ночь подряд, и пятую ночь подряд уверял нас, что завтра, безусловно, доведет дело до конца: возьмет оставшийся участок стены, солдат ему для этого хватит, больше и не надо. А один из его офицеров — старший лейтенант, этакий крепкий орешек-«мустанг» [34]— отвечал на его взгляд кривой ироничной усмешкой, отвергающей подобный оптимизм. В усмешке явно читалось: «Твои слова выеденного яйца не стоят, майор, и знаешь ты это не хуже меня».

Время от времени одна из рот оказывалась полностью отрезанной от своих. Невозможно было эвакуировать аненых. Помню, на КП доставили наконец одного солдата с ранением в голову. Джип, на котором его везли, вдруг стал. Раненый выпрыгнул и начал толкать джип — знал, что иначе ему не убраться отсюда. Эвакуирующим раненых танкам и грузовикам по большей части приходилось идти по длинной прямой дороге без какого бы то ни было прикрытия. Дорогу эту прозвали «Ракетная аллея». У морской пехоты не осталось ни одного танка, который хотя бы раз не был бы подбит. Символом Гуэ стала потрясающая фотография Джона Олсона в журнале «Лайф»: второпях набросанные на танк тела раненых. По дороге в полевой госпиталь на многих раненых начинал появляться зловещий сизо-серый, как рыбье брюхо, оттенок, расплывающийся с груди на лицо. Одному солдату с простреленной шеей санитар всю дорогу массировал грудь. Однако к тому времени, как они добрались до госпиталя, раненый был так плох, что врач посмотрел его и занялся теми, кого, как считали, еще можно было спасти. Не исключено, что, когда этого раненого сунули в зеленый резиновый мешок, он еще был клинически жив. Врачу никогда ранее не приходилось принимать подобных решений, и привыкнуть к ним он не мог. Если случалась минута передышки, он выходил дыхнуть воздуха, но и там было не лучше. Кругом горы трупов и постоянная толпа. Солдаты, выделенные для перевозки трупов, не успевали справляться и нервничали. Сердито срывали с убитых вещмешки, штыками срезали амуницию, засовывая трупы в зеленые мешки. Один труп так застыл, что не лез в мешок. «Вот сволочь,— буркнул солдат, запихивая ноги мертвеца вовнутрь,— ну и ножищи отрастил». В госпитале я познакомился с самым молодым из встреченных мною морских пехотинцев. Ему угодил в колено крупный осколок. Он не знал, что его теперь ждет. Лежа на носилках, он слушал, как врач объяснял ему, что его эвакуируют вертолетом в Фубай, оттуда в Дананг, а потом домой в, Штаты, где он и будет дослуживать оставшийся ему срок. Сначала парень был убежден, что доктор просто его успокаивает, затем начал ему верить, а когда понял, что врач говорит правду и его действительно вывезут отсюда, не мог согнать с лица улыбку, а из глаз его покатились крупные слезы.