Майкл Герр - Репортажи

Нас набилось человек двести в две комнатушки, которые раньше служили столовой. Армейцы были не в восторге, что приходится расквартировывать столько проходящей маршем морской пехоты, а журналисты, болтающиеся под ногами в ожидании того, что бой переместится на противоположный берег реки, в Цитадель, приводили их в ярость. Считалось удачей просто найти на полу место, чтобы прилечь, еще большей удачей — найти носилки, и уж совсем фантастическим везением, если носилки оказывались новыми. Всю ночь напролет немногие уцелевшие оконные стекла содрогались от бомбовых разрывов за рекой да прямо у дома беспрерывно палил миномет. В два или три часа утра возвращались морские пехотинцы из патрулей, топая по комнате, не особенно заботясь, наступают на кого-нибудь или нет. Они включали радиоприемники и перекликались через весь зал. «Ребята, неужели вы не можете подумать хоть немного о других?» — спросил журналист-англичанин. Его слова вызвали такой взрыв хохота, что проснулись все, кто еще спал.

Через дорогу от нас находился лагерь для военнопленных, и как-то утром там возник пожар. Мы увидели черный дым над колючей проволокой и услышали пальбу из автоматов. Лагерь был полон пленных и подозреваемых в принадлежности к противнику. Охрана утверждала, что пожар устроили сами заключенные с целью совершить под его прикрытием побег. Южновьетнамские солдаты и несколько американцев стреляли наугад в огонь. Падающие на землю тела тут же охватывало пламя. Всего лишь в квартале от дома на тротуарах лежали трупы местных жителей, трупами мирных граждан был усеян и парк над рекой. Было холодно, солнце не выходило, но дождь уродовал трупы еще хуже, чем солнце. В такой вот день и начинаешь понимать, что увидел все трупы, кроме одного — который тебе не суждено увидеть.

Было темно и холодно все последующие десять дней. Этот промозглый мрак и послужил фоном всему, что мы сняли в Цитадели. Слабый солнечный свет был настолько насыщен тяжелой пылью, поднимавшейся с развалин восточной стены, что все виделось как бы сквозь мутный фильтр. Из-за густой пыли кислый запах пороха долго еще висел в воздухе после боя, а ветер нес обратно на наши позиции слезоточивый газ, которым обрабатывались позиции противника. Из-за этого невозможно было глотнуть чистого воздуха, да еще примешивался запах, остающийся обычно в разбомбленных авиацией развалинах. Он проникал в ноздри, впитывался в ткань одежды. Могли пройти недели, но этот запах будил по ночам, преследовал неотступно. Противник так глубоко врылся в стену, что авиации приходилось сносить ее метр за метром, сбрасывая напалмовые бомбы всего метрах в ста от наших передовых позиций. Взобравшись на остатки башни на самой высокой точке стены, я посмотрел на окружающий Цитадель ров и увидел солдат противника, быстро бегущих по развалинам противоположной стены. Мы были так близко, что видели их лица. В нескольких шагах от меня раздался выстрел, одна из бегущих фигурок дернулась и упала. Высунувшись из укрытия, снайпер ухмыльнулся мне.

Из-за дыма, тумана и висящей в воздухе пыли трудно было назвать час перед наступлением темноты сумерками. Мы находились всего лишь в нескольких метрах от места самого ожесточенного боя, всего лишь на расстоянии вьетнамского городского квартала, но все равно то и дело появлялись местные жители — улыбаясь, пожимая плечами, они пытались пробраться к своим домам. Солдаты отгоняли их винтовками, ругаясь и крича, а те только снова улыбались, кланялись и исчезали в разрушенных улицах. К группе солдат подошел мальчик лет десяти. Он смеялся и потешно тряс головой. Горящая в его глазах ярость должна была бы объяснить каждому, что с ним, но большинству солдат и в голову не приходило, что ребенок-вьетнамец тоже может сойти с ума, а когда они наконец это поняли, ребенок уже пытался выцарапать им глаза, цеплялся за комбинезоны, пугая и нервируя всех, пока его не сгреб сзади за руки чернокожий пехотинец.

— Уходи, бедный малыш,— сказал он,— пока кто-нибудь из этих сволочей тебя не пристрелил.— И отнес ребенка к санитарам.

В самые тяжелые дни сражений никто даже не рассчитывал выжить. Бойцов батальона охватило отчаяние, подобного которому не видели даже ветераны старшего поколения, воевавшие в двух предыдущих войнах. Несколько раз солдаты из похоронной команды, забирающие личные вещи погибших из вещмешков и карманов, находили письма из дома, полученные уже несколько суток назад, но до сих пор даже не распечатанные. Мы грузили раненых на полутонный грузовик, и какой-то молодой солдат плакал, лежа на носилках. Сержант держал его за обе руки, а солдат все повторял: