Майкл Герр: Репортажи

Той ночью во Вьетнаме погибли тысячи людей. Двенадцать на том поле, еще сто на дороге, ведущей от лагеря к госпиталю в Канто, где я проработал следующий день не репортером, не стрелком, а санитаром, напуганным и неумелым. Вернувшись к ночи в лагерь, я выбросил комбинезон, в котором проходил весь день. И все следующие шесть лет они стояли у меня перед глазами: и те, кого я по-настоящему видел, и те, кого вообразил, наши и ихние, друзья, которых я любил, и незнакомцы — неподвижные фигуры, застывшие в танце, старинном танце. Годами размышляешь о том, что происходит с тобой, изобретаешь фантазии, пока они не превращаются в действительность, а затем не можешь с действительностью справиться. А в конце концов я понял, что я тоже танцор в этом танце.

Глядя со стороны, мы объявляем сумасшедшими тех, кто слышит голоса, но ведь они действительно слышат их в самих себе. (Кого считать сумасшедшим? Что такое безумие?) Однажды ночью, подобно годами выходившему осколку, прорезался сон: я увидел усеянное трупами поле, которое я пересекал с другом. Больше чем с другом — с поводырем. Он заставил меня наклониться и посмотреть на трупы. Они были покрыты пылью и кровью, как бы нанесенной на них широкими мазками. С некоторых взрывами сорвало одежду, точно как в тот день, когда их кидали в грузовик в Канто. И я сказал: «Но ведь я же уже видел их». Друг ничего не ответил, лишь показал рукой, и я склонился над ними снова, на этот раз заглядывая им в лица. Нью-Йорк, тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Проснувшись на следующее утро, я смеялся.

РАЗВЕРЗШИЙСЯ АД

В первые недели наступления «Тэт» комендантский час вводился сразу после полудня и строго соблюдался. Каждый день к двум тридцати Сайгон становился похожим на город из последних кадров фильма «На берегу» [29]— брошенный город с замусоренными пустыми проспектами, по которым ветер гонит обрывки бумаг вдоль отчетливо заметных маленьких кучек человеческих испражнений, увядших цветов и пустых футляров новогодних хлопушек. Сайгон и так производил достаточно угнетающее впечатление, но во время наступления это чувство ощущалось столь сильно, что даже каким-то непонятным образом начинало подбадривать. Деревья вдоль главных улиц смотрелись так, будто по ним били молнии; стоял неуютный и необычный холод — еще одно проявление невезения в городе, где вечно все не по сезону. Город зарос грязью, власти опасались вспышки чумы, а если и существовал город, заслуживавший чумы, сам на нее напрашивавшийся, то это и был Сайгон в период чрезвычайного положения. Штатские американцы, инженеры и строительные рабочие, преуспевавшие здесь так, как никогда в жизни дома, начали сколачиваться в большие вооруженные отряды, обвешавшись оружием с ног до головы. Ни одна банда истеричных линчевателей не вызывала никогда столько опасений, как они. К десяти утра они уже осаждали террасу «Континенталя», ожидая открытия бара, а до открытия они даже прикуривали с трудом. Толпы на улице Тудо словно сошли с полотен Джеймса Энсора [30], а в воздухе и помимо коррупции государственных служащих стояла гниль. После семи вечера, когда комендантский час распространялся и на американцев, становясь обязательным для всех, на улицах появлялись лишь патрули «белых мышат» и джипы военной полиции, да маленькие дети сновали по грудам мусора, запуская в пронизывающий до костей ветер склеенные из обрывков газет воздушные змеи.

У нас у всех дружно сдали нервы. Жарким дыханием развернувшихся боев обдало каждого находящегося во Вьетнаме американца. Страна походила на полную страшилищ неосвещенную комнату. Вьетконг был повсюду. Вместо того чтобы проигрывать войну понемножечку в течение долгих лет, мы проиграли ее быстро, менее чем за неделю, после чего вели себя, подобно персонажу солдатского фольклора: его уже убили, но у него никак недоставало ума лечь. Сбывались самые страшные наши опасения. Мы быстро отбивали утраченные позиции — не считаясь с потерями, в абсолютной панике и почти что с крайней жестокостью. Наши противники гибли, но непохоже было, чтобы их число убывало, тем более — истощилось, как утверждала военная Миссия к четвертому дню боев. Наша машина была всесокрушающей. И универсальной. Она могла все, что угодно. Только не остановиться. Как сказал один американский майор, чем и вошел в историю: «Нам пришлось уничтожить Бентре, чтобы спасти его». Вот так мы восстанавливали то, что называли контролем над большей частью страны; так она и оставалась в основном занятой противником вплоть до того дня годы спустя, когда там не осталось никого из нас.