Журнал «Дарьял» - DE PROFUNDIS

Но было там и то, что, наверное, больше никогда не повторится: любовь. Большая, сказочная. И она была сказочная красавица и к тому же — белая кость, голубая кровь. Отец — потомственный офицер, деды и прадеды еще царю-батюшке служили. Когда я заявил начальству, что хочу жениться, меня в 24 часа выслали восвояси «за связь с местным населением». Сын родился уже без меня. Никогда его не видел… Душка не хватило съездить — руки-то в крови… Короче, вернулся. После ранения у меня с дыхалкой проблемы начались — как-никак пол-легкого оттяпали.

— То-то я смотрю, ты за астмопентом то и дело тянешься!

— Мне без него и сейчас не жить. А тогда… Совсем слег. Несколько месяцев только и видел мир, что из больничного окна. Смотрел и думал: “Хоть бы еще разок по этой травке походить”… Мои сердобольные родители, прослышав об одном гомеопате-кудеснике, повезли меня к нему в Тбилиси. И не даром: привезли на носилках, а вышел уже на своих двоих. Оклемался, пошел было в военкомат требовать компенсации. А там сидит этакая вальяжная, сытая, холеная рожа и бросает мне свысока: «А я тебя туда не посылал!» Ну, я ему высказал все, что думаю обо всех его сородичах вплоть до седьмого колена, швырнул в эту сытую рожу свой орден — «Железный солдат» у меня был. Сам Ярузельский трясущимися руками привинчивал. И добавил: «Случись что, меня вам долго искать придется!» С тем и ушел, дав себе слово, что на это государство не буду горбатиться никогда.

— Чем же промышляешь?

— Было время, вышибалой в кабаке работал. А теперь должки вышибаю с тех, кто стесняется их отдавать… Да ты не махай! Таких я не трогаю, только крутизну! А если увижу бомжа, валяющегося на газоне, непременно подойду, подниму, отряхну, еще и денег дам. Если есть.

— А сам-то где живешь?

— Мой адрес — не дом и не улица, — с усмешкой ответствует он. — Я всегда сам по себе. Хотя семья была и у меня — жена, дочка. Но вот что странно: и из роддома сам забирал, и на руках качал, а отцовских чувств никаких, хоть тресни. Как, впрочем, и сыновних… Может, в той мясорубке отшибло? Да и не по мне это: где был? Куда идешь? Как говорится, рожденный летать…

— А это не приземляет? — не без опаски наблюдаю, как он нарушает девственность уже второй бутылки…

— Кто? Моя блондиночка? Да что ты! Это же живая водичка — разве по мне не видишь?

— Это тебя с теми и роднит? — мысленно возвращаюсь туда, откуда мы только выбрались…

— Ты все о той блатхате? Чем же они тебе не приглянулись? Клевые ребята! Аристократы духа, такие же, как я. А без водички этой я и вправду не могу. Пьяный — спокойный, как удав. А трезвый завожусь с полуоборота. Любое слово, любой взгляд, показавшийся мне недружелюбным — и я уже не владею собой, снова розовый туман перед глазами, как там. Может, нам в пищу подсыпали что-то, для агрессивности, как думаешь?

“Господи, — думаю, — Господи!..” А он тем временем гасит сигарету, встает (выше голову, шире плечи) и отправляется (даже не шатаясь, надо же!) в путешествие по моим хрущобным хоромам. В комнате затихает… Может, книжки смотрит? Выглядываю — нет, просто стоит у окна…

— Ты чего?

— Да так… Просто тусуюсь, — отвечает, в одном слове раскрыв себя всего. Просто тусуется. По комнате, по жизни — своей и других, по пространствам и тающим в них годам… С виду атлант, по сути — жалкий и зачахший до времени кленовый листочек, сорванный с ветки и гонимый ветром, куда прибьет: то к церковной паперти, то к дверям притона, то к такому же случайному, как мой, порогу, то к мусорке, заруливающей на свалку…

х х х

Машины были полны елок. Тех же вроде — еще совсем недавно томительно-желанных, как вожделенные прелестницы с обложек «Пентхауза», овеянные тайной и манящие обещанием восторгов неземных… Но все течет, как сказал когда-то умница Гераклит. Глянец — и журнальный, и ликующе-новогодний — слетает быстро. Так уж устроен человек: никак не желая понять, что в незавершенности жеста куда больше смысла, он неизменно норовит превратить магическое Нечто в жалкое ничто…

Вот и они — еще живые и те же вроде. Но упрятаны в шкафы королевские диадемы и гирлянды — будет вам, относили. Это уже — для грядущих, не для вас, чья дорога — сюда, к тлеющим журналам, вещам и мечтам, ко всему тому, что изверг в оргазме своей новогодней фиесты усталый город на свалку, к тем, для кого кто-то когда-то тоже любовно наряжал рождественскую елку-чаровницу, но теперь так же, как и она, исторгнутым в инобытие.

Оглушенная сногсшибательным смрадом, подступающей тошнотой, гомоном пирующего воронья, от которого здесь не видно неба, по щиколотку увязая в экзистенциальной хляби, живописать которую могло бы только перо Кафки или камера Андрея Тарковского, я поначалу их не замечаю. Но вот то ли из дыма, то ли из гнилостного пара выступает, все отчетливей проявляясь, силуэт ребенка. Уж не девочка ли это мутант из «Сталкера»?