Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

В результате, в пролетарской среде широко распространился наследственный алкоголизм. Недаром борьба с религией – признаком отсталости – четко увязывалась в советской пропаганде с алкоголизмом. Явление, увы, было столь распространено, что являлось наилучшей иллюстрацией отупения человека. В начале 1920-х годов в крупнейшем промышленном центре дореволюционной России – Петрограде (чуть позже – Ленинграде) недугом алкоголизма страдали более трети рабочих в возрасте до 25 лет. И что-то они себе находили выпить, несмотря на то, что в стране почти 10 лет как действовал «сухой закон», который ввело еще царское правительство.

Конечно, революция и Гражданская война не содействовала исправлению нравов – пили вино из разграбленных барских погребов, хлебали крестьянскую самогонку, давились спиртом, на котором ездили тогдашние автомобили. После наступившей стабилизации, идя навстречу пожеланиям трудящихся, а также стремясь наполнить бюджет страны, рабоче-крестьянское правительство распорядилось возобновить продажу спиртного. М. Булгаков, дневники: «20–21 декабря (1924). В Москве событие – выпустили 30-градусную водку, которую публика с полным основанием назвала “рыковкой”. Отличается она от царской водки тем, что на десять градусов она слабее, хуже на вкус и в четыре раза ее дороже. Бутылка ее стоит 1 р. 75 коп. Кроме того, появился в продаже “Коньяк Армении”… Хуже прежнего, слабей, бутылка его стоит 3 р. 50 коп» (2). После введения в 1925 году государственной монополии на производство водки началось медленное вытеснение кустарного алкоголя. В 1925 году было потреблено спирта заводского изготовления 0,88 л. на душу населения, в 1932 – 1,04 л., в 1940 – 1,9, в 1950 – 1,85 (3).

Государственная монополия на водку имела существенное экономической значение для страны и власти – доходы от реализации алкогольной продукции стали поступать не в частный карман, а в бюджет. В 1927/28 финансовом году они составили 12 % доходной части государственного бюджета. Но это, вопреки расхожему мнению, не так много: заметим, что в царской России эти доходы составляли почти треть госбюджета – 31 % в 1905 г., 30 % – в 1909 (максимум приходится на 1859 г. – 38 %) (4).

Параллельно росту продаж спиртного улицы вновь начали заполняться характерными персонажами, вроде гробовых дел мастера Безенчука ( «от долговременного употребления внутрь горячительных напитков глаза мастера были ярко-желтыми, как у кота, и горели неугасимым огнем» ) или монтера Мечникова, который ради опохмелки продавал на рынке предметы из театрального реквизита. Алкоголь помогает быстро найти язык незнакомым людям в большом городе:… молодой человек… взялся за дело решительно.

– Вот что, дедушка, – молвил он, – неплохо бы вина выпить.

– Ну, угости.

На час оба исчезли, а когда вернулись назад, дворник был уже вернейшим другом молодого человека…

Люблю я эту доверительность.

Статистика подтверждает, что пагубному недугу поддавались не только рядовые граждане. Во второй половине 1920-х годов среди проступков ответственных партработников и нарушений партийной дисциплины пьянство занимало безоговорочно первое место. Доля привлеченных к партийной ответственности за пьянство 1925/26 (октябрь-март) составила 33,3 %, в 1926/27 – 31,3 %, 1928/29 – 49 %. Качественный анализ показал, что больше всего пьют советские работники, т. е. сотрудники аппарата Советов разных уровней (41 %) (5). Причем материалы проведенного обследования показали, что среди выдвиженцев из пролетарских слоев «пьянство в два раза сильнее, чем среди рабочих от станка» (6).

В «Золотом теленке» даны выразительные картины производственной пьянки: « Проводы прошли очень весело. Сотрудники преданно смотрели на Полыхаева, сидевшего с лафитничком в руке, ритмично били в ладоши и пели:

– Пей до дна, пей до дна, пей до дна, пей до дна, пей до дна, пей до дна… »

Не менее приятна и сцена загородного отдыха советских служащих:

– Стой! – закричал вдруг горбун. – Давай назад! Душа горит.

В городе седоки захватили много белых бутылочек и какую-то широкоплечую гражданку. В поле разбили бивак, ужинали с водкой, а потом без музыки танцевали польку-кокетку …»

Растратчиков, мы помним из текста романа, засудили, но потребовалось еще много судов, чтобы прекратить эпидемию казнокрадства в Старгороде. Глядя на пьяного Паниковского и рассуждая о типичности пьянства в советских организациях, Бендер меланхолично говорит: «Теперь у нас самое настоящее учреждение – есть собственный растратчик, он же швейцар-пропойца. Оба эти типа делают реальными все наши начинания…»