Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

– Знаешь, генацвале (рассказывает собеседнику свои впечатления Чиковани – К.К .), когда он завел Вертинского после того, как прорабатывал меня за недостаточную партийную бдительность, мне стало не по себе. Это было так же, как если бы председатель общества вегетарианцев тайком, как Васисуалий Лоханкин, жрал по ночам мясо, да еще из чужих кастрюль…» (52)

Наследник Д. Поликарпова на том же посту В. Шауро «однажды проводил со мной “отеческую” беседу в течении 9 часов… Что же я услышал в штабе нашей идеологии после того, как при Поликарпове здесь звучали песни “упадочного” Вертинского? Еще более “упадочные” песни Высоцкого, которые ни разу при его жизни не были выпущены официальной большой пластинкой…» (Е. Евтушенко) (53). Мы сейчас говорим не о совместном распитии спиртных напитков правителями с «прорабатываемыми» литераторами, хотя и это не лишено психологического интереса, но о двоемыслии правителей. Они уже сочувствовали запрещаемому. Предлагался некий компромисс. Само право на иную культуру, казалось им, было уделом избранных, и представлялось статусным элементом «символического капитала». Так хотела власть, не желая понимать, что времена безнадежно изменились.

Разумеется, наиболее дальновидные сотрудники правительственного и партийного аппарата видели происходящее, осмысливали его, стараясь и с интеллигенцией не ссориться окончательно, и строй сохранить. Еще 17 февраля 1964 года в записях К. Чуковского мелькает запись: «Здесь новые лица. Зам. министра МИД: Сергей Георгиевич Лапин, человек студенческого обличья, проводящий на коньках и на лыжах по 3–4 часа в день, отец полуторагодовалого ребенка (Сергея) – весь блондин, с ног до головы, веселый, озорной человек, пишущий стихи, читающий всевозможные книги, питомец Высшей партийной школы» (54). Речь идет о знаковой фигуре брежневского времени, человеке, который буквально воплощал в себе ценности и привычки боярина позднесоветской эпохи: начитан, активно пользуется альтернативной информацией, либералов осаживает. Э. Рязанов: «Он знал поэзию двадцатого века блестяще, всё и всех читал, много стихотворений помнил наизусть…» И далее приводит пример своего общения с кремлевским интеллектуалом. Тот спрашивает режиссера:

– А письма Цветаевой к Тесковой вы читали? В каком издании? В Пражском?

Я кивнул.

– Надо читать обязательно в Парижском…

Дальше мы начали щеголять друг перед другом сведениями и цитатами, которые можно было почерпнуть только из книг, изданных на Западе, запрещенных к ввозу в Россию и вообще у нас в стране недозволенных, подпольных, нелегальных… Я поразился тогда С.Г. Лапину – такого образованного начальника я встречал впервые. Но еще больше я поразился тому, как в одном человеке, наряду с любовью к поэзии, с тонким вкусом, эрудицией, уживаются запретительские наклонности. Помимо запрещения передач, выдирок из фильмов и спектаклей, жесткого цензурного гнета, он еще не разрешал, к примеру, на экране телевизора появляться людям с бородами, а штатные сотрудницы, осмеливавшиеся приходить на работу в брюках, нещадно преследовались и наказывались за подобное вольнодумство» [129] Во многих фирмах сейчас такой же строгий дресс-код, но это не считается покушением на свободу личности. (55). Е. Евтушенко: «В брежневские времена С.Г. Лапин, председатель Гостелерадио, коллекционировавший дома именно ту литературу, которую беспощадно вытравливал, однажды почти завизжал после моей телевизионной лекции о поэзии декабристов: “Да что вы так упоенно повторяете слово “свобода”, как глухарь на току, когда к нему подкрадывается охотник? Сами себе погибель кликаете? Да если дать черни свободу, она рано или поздно начнет топтать тех, кто ей эту свободу дал!.. Ваше сладкое слово свобода пахнет кровью…” Неглупый был человек, хотя и реакционер» (56).

Вот такие «реакционеры»-одиночки и пытались сдержать неудержимый натиск надвигавшейся катастрофы, сотканной в том числе из усилий семьи Чуковских, иллюзий Евтушенко, обаяния Рязанова. Да и пытались ли?

Накануне перестройки «не могу молчать» интеллигенции дошло до крайних пределов, до истерики, до вопля. Ю. Нагибин: «27 апреля 1983 г. В условиях нашей тотальной несвободы все мелкие ограничительные меры особенно невыносимы. Мы привязаны за каждый волосок, как Гулливер у лилипутов, к удручающему слову НЕЛЬЗЯ. Каждый, кто причастен хоть к малюсенькой власти, думает лишь о том, что бы еще можно было запретить, какие еще путы наложить на изможденных запретами граждан. После короткого, точно рассчитанного безумия Хрущева, ликвидировавшего лагеря, освободившего всех политических заключенных, открывшего двери в мир, были только запреты и ограничения данного им» (57).