Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Государство именовалось «диктатурой пролетариата», и оно было диктаторским. В стране царила официальная «диктатура». Удивляться, что Сталин стал диктатором в стране диктатуры просто глупо – не он или Троцкий, так кто-нибудь другой. И значит, репрессии против инакомыслящих были неизбежны.

Может, все-таки, дело в статусе жертв репрессий тридцатых? Во время Гражданской войны гибли представители предыдущих правящих классов, которых революция сознательно выметала из страны, плюс миллионы безымянных крестьян и рабочих. Во втором случае, в результате т. н. «сталинских репрессий», пострадали представители партийной элиты и тесно связанной с ней интеллигенции, потомки которых оставались у власти вплоть до самого распада СССР. Память о репрессиях носила у них буквально генетический характер – кого ни копнешь, либо родственник репрессированного, либо знаком был с репрессированными, либо просто был в курсе происходящего. Между тем, миллионы рядовых граждан Страны Советов ни о чем злодейском не ведали вплоть до ХХ съезда. А вот память о коллективизации, о голоде, о распаде привычного быта сидела в народе крепко. Рискну даже предположить, что публичная расправа над партийцами в тридцатых была народу по нутру, как, своего рода, возмездие справедливого Бога/Царя неразумным боярам/хазарам.

Деление на «своих» и «чужих» (тогда это называлось «чуждый элемент») шло еще от Гражданской войны с ее неизбежным правилом «кто кого?». Внезапно оказалось, что право состоять в категории «своих» не бывает ни наследственным, ни даже пожизненным. За это право велась и ведется непрерывная борьба, и вчерашний «свой» в один миг может скатиться в категорию «чужих». Накопленный потенциал мести в СССР прорвался, как только Гражданская война (в скрытой форме) переместилась внутрь самой правящей партии.

Это было неизбежно, и раскол носил принципиальный характер. Большевизм изначально содержал в себе как бы два проекта: один глобалистский, в наиболее чистом виде представленный Л. Троцким («мировая революция»), и державный, представленный И. Сталиным («строительство социализма в одной стране»). В. Ленин, балансируя, соединял обе силы, пока они были союзниками в Гражданской войне. После окончания войны и смерти Ленина шаткий союз оказался расторгнут. Монархист В. Шульгин в книге «1921» верно подметил: «Большевики воображают, что они насаждают социализм в России, а вместо этого выковывают страшную, крепкую, сильно спрессованную и национально, до шовинизма, настроенную Россию… но делается это стихийно, по каким-то неведомым никому законам… будет преемственность между Россией большевистской и Россией будущего, как была преемственность между революцией и Бонапартом. Не будет морального удовлетворения, что предатели получат возмездие от России. Они поедят друг друга сами, и сам большевизм излечит большевизм» (10). В общем, так и получилось: вожди и их сторонники сцепились в схватке, власть получил «красный император», большевизм – как радикальное течение, проповедующее мировую революцию – уступил место имперскому сознанию сверхдержавы.

Но вернемся в 1920-е годы, когда накапливался потенциал мести, с такой силой обрушившийся на непокорных в тридцатых годах. К власти, как мы уже говорили, пришел новый правящий слой – революционные интеллигенты, местечковые евреи, примкнувшие к ним задиры-матросы, просвещенные пролетарии, авантюристы-иностранцы. Собственно, это еще не слой, а, скорее, правящая клика, вызывавшая суеверный ужас или антисемитские насмешки:

Секрет относительной крепости власти этой клики состоял в прочном обладании столицами государства и нараставшей поддержке крестьянства, составлявшего подавляющую часть населения страны. Утрата поддержки крестьянства в результате коллективизации и потребовала, в конечном итоге, переформатирования элиты. К началу партийных репрессий прошло всего полтора десятка лет после революции и окончания Гражданской войны. Все герои и их «геройства» были на слуху, плюс только закончилась коллективизация с ее миллионами жертв. Фанатическая реализация заданий первых пятилеток довела градус общественного кипения до высшей точки, пассионарного взрыва. Котел либо разорвался бы, либо из него нужно срочно выпустить пар. В. Каверин: «Общественная атмосфера, вполне сложившаяся к середине тридцатых годов, не упала с неба. Она была подготовлена, и хотя в конце двадцатых годов представляла как бы собой неорганическое соединение разнородных настроений, положений и мнений, невысказанная формула рабства уже стремилась к своему воплощению» (12). Н. Мандельштам, «Воспоминания»: «Логически развиваясь, принцип деления на своих и чужих приводит к тому, что каждый скатывающийся становится «чужим» именно потому, что он катится вниз. Тридцать седьмой год и все, что за ним последовало, возможны только в обществе, где идея деления дошла до своей последней фазы» (13). Опять – двадцать пять, то есть тридцать семь. До пресловутого «тридцать седьмого», значит, людьми не считаются?!!