Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Младший сын, вечный бунтарь Алек, был самонадеян и критичен по отношению к поэту Есенину. Он говорил: «В ХХ веке, конечно, Блок – самый крупный поэт. Выше Есенина я ставлю Блока и Гумилева… «Я скажу: не надо рая. Дайте Родину мою…» – это мне никогда не нравилось. Я не мог долгое время понять, что такие стихи можно писать не из конъюнктурных соображений. Я и сейчас это плохо понимаю. Умиление – не из числа моих чувств. Я все-таки глаза на мир продирал с 37-го по 39-й год…

Вообще, непосредственного влияния он на меня не оказал. Но, в общем-то, мне близок дух некоторых его стихов, в частности, тот, которым пропитано стихотворение:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь.

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином.

…………..

Нет! Таких не подмять, не рассеять.

Бесшабашность им гнилью дана.

Ты, Рассея моя… Рас… сея…

Азиатская сторона!

Это стихотворение могло быть написано в 60–70-е годы! «Бесшабашность им гнилью дана» – какая замечательная формулировка! Конечно, замечательный поэт, развившийся совсем не так, как от него ждали в начале революции. Впрочем, в начале революции, в апреле 1918 года, и мама моя, Надежда Вольпин, тоже писала: «Цепи твои, Революция,/Сердце святее свобод!»…

Что касается наследственности и своих литературных успехов, то Александр Сергеевич скромно говорил: «Поэтические гены?.. Я писал стихи, некоторые из них опубликованы. Но не знаю, гены ли это. Скорее, желание сына Сергея Есенина тоже оставить после себя что-то поэтическое. Хотя я рано понял, что великого поэта из меня не получится и что мое призвание – философия и математика». Порой он довольно самокритично относился к своему стихотворчеству и публично признавал:

Лет в семнадцать (это было летом),

Полюбив доступность пустоты,

Я едва не сделался поэтом, –

Но язык мой беден и смешон…

Тем не менее, спустя десятилетия, обращаясь к составителю многотомной «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны» Константину Кузьминскому, Александр Сергеевич настоятельно требовал внести ряд правок, мелких изменений в свои тексты. И даже: «Фамилию – Вольпин – прошу восстановить, как поэт я существую только под этой фамилией. Ассоциации – не всегда благо».

Бывший питерский (в ту пору уже американский) поэт Кузьминский по-своему, с легкой иронией воспринял его послание: «Как мог такой человек, сын, не знаю, как это по-русски, of an eccentric poet, выжить, сохраниться, пройдя эти лагеря, дурдома, ссылки – вероятно, по антиподии характера, по сравнению с отцовским… Похоже, что математический, рациональный склад ума помогает в ситуациях безумных… Математика – мать наук, но и искусств тоже. Бах и Лобачевский пересекаются…»

А Есенин-Вольпин и не собирался отрицать: «Думаю, что у меня в характере многое от отца. Но совершенно преломлено. Он не был рационалистом, как я. Был по натуре драчуном, а я не драчун, я – спорщик… Но самое главное: он мыслил образно, а я – точечно, предельно конкретно».

Однажды, вернувшись из своего издательства, Вика принесла машинописную копию есенинского письма, которое ни разу не входило в собрания сочинений поэта, издававшиеся на родине.

«…А как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется, – писал Сергей Александрович другу своему Сандро Кусикову, находясь на борту парохода «Джордж Вашингтон». – Если бы я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.