Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Еще раньше Вике он рассказывал, как после карагандинской «командировки», когда уже в Москве ему пришлось заполнять различные анкеты, графа «Национальность» (в ссыльных бумагах такого пункта не было) натолкнула его на парадоксальную и крамольную мысль: «Черт возьми, чем не шанс?! Когда Сталин помер, с Израилем были порваны отношения, а сейчас начинают лизаться. Так, может, реально будет в Израиль слинять? Запишусь-ка я в евреи». И записался…

Виктория тогда посмеялась, но навсегда запомнила емкое высказывание Алека: «Быть нормальным среди сумасшедших – это и есть вид ненормальности».

Его постепенно пытались вывести – говоря языком математики – за скобки, из гражданского обращения. Как-то, вернувшись из служебной командировки в Эстонию, в почтовом ящике он обнаружил официальный вызов из Израиля, от совершенно незнакомого человека, какого-то мифического троюродного брата. Позже ему мягко намекнули, пригласив для беседы в милицию: «Вот вы, Александр Сергеевич, все жалуетесь, что вас не пускают за границу, а сами не подаете заявления. Почему?..» Потом уже стали проявлять настойчивость и уже рекомендовать воспользоваться представившейся возможностью выезда.

В конце концов он решился: «Слишком уж подпирало, становилось невмоготу». Есенин-Вольпин был поэт. Свобода ему снилась…

Он нанес визит в ОВИР и подал соответствующие документы. Правда, при заполнении анкеты на вопрос «По какой причине вы решили выехать в Государство Израиль?», конечно, не сдержался, съехидничал и написал: «В связи с представившейся возможностью выехать из Советского Союза». Ему предельно вежливо и аккуратно попытались объяснить, что так писать не следует. На что Есенин-Вольпин высокомерно заявил: «Нет, врать я не буду».

– Но я не могу принять у вас анкету с таким ответом, – уже взмолилась сотрудница ОВИРа.

– А я в таком случае никуда не еду, – не моргнув глазом ответил жестокосердный Алик. И ушел.

Вот такого поворота никто не ожидал. Это было немыслимо. Но в том-то и дело, что он не желал укладываться ни в какие общепринятые рамки. Да и власти к тому времени уже просто жаждали его скорейшего отъезда. Может быть, даже больше, чем он сам. На том и сошлись: дескать, отвечай, как хочешь, только изыди побыстрее!..

Вика по-прежнему оформлять выезд наотрез отказывалась. На нее даже не действовали зловещие «конторские» шуточки: «Не поедете на Ближний Восток – отправим на Дальний». Даже несмотря на то, что эти слова по определению никакой иронии не содержали.

Ровно через десять дет после свадьбы – 17 февраля 1972 года – Вика и Алек развелись. «Я объяснила свекрови, – говорила Вика, – почему, любя мужа, не последую за ним. Я вне русского языка жить не смогу». – «Понимаю», – кивнула она. «Но Алек – это моя биография, моя жизнь». – «Моя тоже», – ответила Надежда Давидовна.

«В десять лет нашей совместной жизни уместились бесконечные обыски, передачи в тюрьмы, эмиграция друзей, два срока Алека в психушке, зарождение правозащитного движения в стране… Не являясь по сути таким уж идейным борцом – ну, не Елена я Боннэр, не сахаровская жена-декабристка, я просто как могла пыталась помочь своему мужу…

Когда после развода я спросила у Надежды Давидовны, как же быть с фамилией, она сказала: «Ты же бóльший вольпиненок, нежели кто-либо другой». Вторую часть фамилии – Есенин – я никогда не помыслила бы носить. Считаю это невозможным».

30 мая 1972 года на Белорусском вокзале провожало Александра Сергеевича в бессрочное путешествие на Запад много народа. Примерно как тогда, на Пушкинской, заметил кто-то. «Я пришел задолго до отхода поезда, – вспоминал верный друг Виктор Финн, – мы вдвоем ходили по платформе, и он говорил, что если власти готовы вести диалог с правозащитным движением, то от этого диалога не следует отказываться. Но психологическая, а следовательно, политическая ситуация в СССР изменится, когда с общественной сцены сойдет поколение, воспитанное в сталинское время. Перед отходом поезда на перроне собрались Андрей Дмитриевич Сахаров, Петр Якир и много других, с которыми Александр Сергеевич был связан по правозащитному движению. Уже из вагона, помахав провожающим рукой, он произнес прощальные слова: «Боритесь не только за право отъезда из СССР, но и за право возвращения!»

Оказавшись в Европе, он некоторое время колесил по странам Старого Света, приглядывался. Его активно приглашали к сотрудничеству на радио «Свобода», в парижскую газету «Русская мысль». Правда, тон в «русской» Европе задавала вымирающая к тому времени, но все еще активная «белогвардейская» эмиграция. Он понял, что и без него на Западе более чем достаточно профессиональных борцов с коммунистической системой. Кроме того, его бунтующей душе претило, что некоторые лидеры эмиграции прямо заявляли: мы приветствуем всех живущих здесь русских, реакционно (pardon, консервативно!) направленных. Да разве общественная позиция не должна быть либеральной, открытой для любых точек зрения?.. «Мне важна была свобода – свобода выбора места жительства, свобода выезда и передвижения. И свобода возвращения, конечно. Но более всего – свобода мысли, – не отступал он от своих принципов. – Я не идеализирую Запад, у него свои очень серьезные проблемы, но там более давние и глубокие традиции демократии, там более развиты и укоренены юридические понятия. Даже на бытовом уровне».