Дмитрий Быков - Пастернак. Доктор Живаго великарусскаго языка

Вот так происходит в Пастернаке перелом. От чувства собственного уродливого меньшинства к чувству своей победительной правоты и общей ненормальности остальных. Ведь, собственно, какую главную революцию должен произвести над собой советский, а шире говоря, русский человек? Он должен перестать думать, что рота, топающая в ногу, права, а он не прав. Прав тот, кто топает не в ногу. А рота не права всегда. Во-первых, потому что она топает по мосту, который сейчас обрушит резонансом. Во-вторых, потому что она в большинстве. В-третьих, потому что за собственным топотом она не слышит собственных мыслей. Прав всегда один против всех. Хотя бы потому что он – один, а они – все. И вот для этого мучительного понимания стоило прожить такую мучительную ломку.

Время этой зимы, волшебной и страшной зимы 1935-36 годов, потом зимы 1937 года, Пастернак очень много общается с Александром Афиногеновым. В Москве громят РАПП, арестовывают Киршона, арестовывают Леопольда Авербаха, кстати, Авербах ходит ночевать и прятаться к Шкловскому, своему главному врагу, потому что думает, что уж там его точно искать не будут. Но потом его случайно берут на улице, насколько я помню.

Так вот Афиногенов живет на даче в ожидании ареста. Каждый отдаленный звук машины кажется ему звуком «черной маруси», едущей непосредственно за ним. Все мы знаем, что такое этот страх, слава богу, русская история дает нам достаточно возможностей его пережить, и мы можем читать любой тогдашний роман как написанный сегодня. Пастернак – единственная радость в это время в афиногеновской жизни. Их двое в пустом переделкинском поселке.

Пастернак сам топит печь. «Я люблю быть господином положения», – пишет он Зинаиде Николаевне. Сам растапливает убогий дачный котел. Сам готовит. Проводит весь день в литературных занятиях, читая «Историю Англии» и черпая в ней уверенность. А по вечерам заходит к Афиногенову и пересказывает ему то, что он прочел из «Истории Англии».

И Афиногенов вспоминает, что «этот человек, которого мы все так не понимали, а часто и травили, – он так не отсюда, в нем есть такое волшебство, такая небесность, и это такое счастье, что он рядом со мной и приходит ко мне». Вот это из воспоминаний Афиногенова самое драгоценное, самое интересное, что о Пастернаке написано.

И все это время Пастернак пишет роман. «Записки Патрикия Живульта» не удались в силу довольно простой причины. Это роман компромиссный. Мучительная попытка рассказать о том, как один не прав и все-таки хорош, а все правы, хотя и плохи.

Должен был произойти счастливый перелом 1940 года, должны были появиться стихи переделкинского цикла, чтобы вдруг из всего этого родилось удивительное освобождение – тема «Доктора…» Я думаю, что перелом произошел на двух стихотворениях, которые в этом цикле лучше всего. Первое – «Вальс с чертовщиной». Вот непростой вопрос, который мне однажды задали школьники, почему так странно совпадают написанные в 1940 году «Вальс с чертовщиной» и «Поэма без героя». И то, и другое – свадебный карнавал, страшный хоровод ряженых, а ведь они не знали друг о друге – эти два текста. И авторы не знают, что Ахматова пишет поэму, которую она никому не показывает, а Пастернак пишет «переделкинский цикл», который не скоро будет напечатан. Никто не понимает, почему вдруг вот это страшное совпадение этого карнавала, этой маски красной смерти.

Одно прозаическое объяснение подсказал Жолковский – незадолго перед этим разрешен Новый год и елка. Но это, слава богу, случилось в 1934 году. Прошло шесть лет. И такое запоздалое реагирование, наверное, непонятно. Наверное, произошло другое. Наверное, театр террора, вот этот страшный праздник тогдашней Москвы, искусственное, натужное веселье, а ночами аресты, пытки, – все это вместе рождает мир лагерей, о котором не знают и не говорят. Это рождает, наверное, ощущение страшного праздника, страшного карнавала. Ахматова пишет: «Страшный праздник мертвой листвы…» Вот эти четыре жутких совершенно линчевских слова из «Поэмы без героя». А Пастернак пишет «Вальс с чертовщиной», в котором так невероятно чувствуется, с одной стороны, восторг, а с другой – нарастающий ужас.

Вот эта ускоряющаяся страшная коловерть, которая на самом деле в основе своей празднична и пугающа, и потом вот эти гаснущие свечи – «фук-фук-фук-фук» – четыре такта, которыми кончается соната, это во многом то ощущение, которое уже есть в «Докторе…», ощущение страшного карнавала, в котором не хочется больше кружиться.