Лидия Чуковская - Борис Житков

В рассказе «Тихон Матвеич» — об орангутанге, купленном машинистом Марковым на острове Цейлон у сингалезов. — изображены три характера: Марков, человек торгашеской складки, приобретающий обезьян, чтобы нажить «рубль на рубль», перепродав их в Японии; Храмцов — франт, атлет, хвастун, злой задира, и Асейкин — молодой долговязый радист: «он первый раз попал в тропики и ходил как пьяный от счастья». Храмцов дразнит Тихона Матвеича, чтобы похвастать перед товарищами своей силой, вызывает его на борьбу — и через минуту лежит на палубе без сознания; спасает его Асейкин, ласково уговаривающий обезьяну. Тихон Матвеич привык ему верить, потому что Асейкин отгонял от больной «леди оранг» мошек, подавал ей воду… Житков нигде не распространяется о дружеских чувствах Асейкина к обезьяне, но находит для них точное выражение в одной-единственной реплике.

«В Нагасаки, на пристани, уже ждала клетка. Она стояла на повозке. Агент зоопарка пришел на пароход.

Марков просил Асейкина усадить Тихона Матвеича в клетку.

— Я не мерзавец, — сказал Асейкин и сбежал по сходне на берег».

Эта короткая реплика сразу, с полной точностью определяет психологию Асейкина: он висе в свое отношение к обезьяне человеческие понятия дружбы, чести, и теперь помочь отвезти Тихона Матвеича в клетку представляется ему поступком предательским.

В рассказе Житков точно описывает и кожу сингалсза со следами тигриных когтей («сингалез был до пояса голый, но казалось, что он в коричневой фуфайке и его закапали штукатуркой»), и приемы охоты сингалезов на тигра, и ту палочку, которую охотник засовывает тигру в рот («если сжать ее в кулаке, то с обеих сторон выскакивают короткие ножики»). Но вся эта точность и меткость изображения только давала бы сведения и не трогала бы, не волновала читателя, если бы за ней не стоял изображенный с такой же точностью душевный мир героев.

В рассказе «Механик Салерно» — о пожаре в трюме корабля — Житков находит точные, конкретные признаки грозного роста надвигающейся опасности. Вот палуба нагрелась так, что «смола в пазах липла к руке»; вот «переборка» в трюме уже «нагрелась — рука не терпит. Как утюг»; вот уже на переборке «краска закудрявилась, барашком пошла». Зная о пожаре, рассчитывая по часам, когда огонь вырвется наружу, капитан корабля проявляет героическое хладнокровие, усмиряет бунт, готовый вспыхнуть среди матросов, предотвращает панику среди пассажиров и успевает высадить и пассажиров и экипаж на плоты, прежде чем наступила минута взрыва. Ни мыслей, ни чувств его Житков не описывает: только поступки, приказания, действия. Но вот все спасены, все благополучно отплывают от судна, которое вот-вот взорвется. Капитан смотрит на оставленный корабль. После точного, сжатого воспроизведения событий, предметов и действий всякое приблизительное слово о чувствах капитана звучало бы ложью, фальшью. Но Житков для изображения чувств капитана находит слова столь несомненные, что кажется: не были бы они написаны им — читатель сам сочинил бы их за автора:

«Прошло два часа. Солнце уже высоко поднялось… А пароход стоял один. Он уже не дышал. Мертвый, брошенный, он покачивался на зыби.

„Что же это?“ — думал капитан.

— Зачем же мы уехали? — крикнул ребенок и заплакал.

Капитан со шлюпки оглядывался то на ребенка, то на пароход.

— Бедный, бедный… — шептал капитан. И сам не знал — про ребенка или про пароход.

И вдруг над пароходом взлетело белое облако, и вслед за ним рвануло вверх пламя…

Капитан отвернулся, закрыл глаза рукой. Ему было больно: горит живой пароход. Но он снова взглянул сквозь слезы».

Обычные слова: «бедный, бедный», «живой пароход» воспринимаются здесь как единственно возможные и волнуют и трогают — в такой они вправлены точный контекст. Веришь им не менее, чем описанию дрожи машины или роста пожара. Суровый человек — капитан, который ударил кулаком по лицу солгавшего ему механика и беспощадно выкинул за борт сеявшего панику пассажира, — виден нам теперь плачущим, оплакивающим судно, и эти недешевые слезы хватают за душу. Теперь мы знаем капитана изнутри и знаем степень не только его сурового мужества, но и его душевной размягченности, слабости.

Рассказы Житкова содержат в себе огромный эмоциональный заряд — вот почему они находят отклик в душах читателей. К ним можно отнести его собственное определение: «точен в словах, говорит по тугой проволоке, но за этим страсть». Точность Житкова не суха, но сердечна. Он сам взволнован потому волнует и читателя. Пафос произведений Житкова — его ненависть к тунеядцам, по мыкающим тружениками, и его уважение к людям труда, к людям-творцам — придает точности страстность, сдержанности — лиризм. С какой страстью изображает он тех, кого ненавидит, — людей наживы, людей-угнетателей! Не изображает, а изобличает, не изобличает — мордует. На наших глазах под пером Житкова человек-угнетатель («ядовитый, грязненький») перерастает в чудовище: у него не лицо, а бифштекс, не тело, а туша, не башмаки, а копыта; и это чудовище этими башмачищами- копытами «тычет в худую спину» бедняка — в спину труженика, на чьей стороне вся любовь Житкова, вся его нежность, чьей судьбою он страстно занят, о чем бы ни писал. Отчетливости чувств — ненависти к одним, любви к другим, пристрастия, не уменьшающего, а, наоборот, усиливающего подлинную художественную точность, — требовал Житков от всякой книги. Критикуя книгу одного из своих друзей-литераторов, Житков с упреком писал ему: «Вы… куда-то в бумагу закапываете свое сердце, так что пульс его едва слышен по страницам». Сам он не был грешен этим. При нарочитой грубоватости словаря, при целомудренной скупости в изображении чувств сердце автора — страстно любящее, страстно ненавидящее — явственно пульсирует на страницах. «Чего ты, шут с тобой? Да милый ты мой!» — с нежностью говорит он заводскому мальчонке устами старого клепальщика. А какая нежность сквозь точное, строгое, сдержанное, порой грубоватое слово видна в изображении бед и страхов мальчонки-рыбака в рассказе «Черная махалка», мальчонки-крестьянина в рассказе «Метель»! Будто к каждому Житков нагнулся, как старый клепальщик, каждого погладил и даже на руки поднял и каждому сказал: «Не реви. Да милый ты мой!» — сказал с глубокою нежностью, но голосом чуть хриплым и грубоватым. «Всякая холодность — кощунство и пошлость, которой никакого нет и не выдумаешь оправдания», — писал Житков. «Одно все же скажу, — советовал он своему другу, — не бойтесь вы лирики. Без нее не движется ничто. И в эпосе ведь все равно чью-то сторону вы держите? А коли держите, значит, и сердце затронуто, и это я считаю лирикой. Иначе, кроме каталогов, и книг нет. Да и хороший каталог не без лиризма делается».