Джон Бакстер - Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу

“Техасское трио” научило меня тому, что соблазнить новичков Парижем я мог, скорее апеллируя не к уму, а ко вкусу, и тут фуа-гра не было и нет равных.

Я стал выстраивать прогулки с туристами так, чтобы завершать их на бульваре Монпарнас сразу после полудня. Если клиенты просили порекомендовать им хороший ресторан для обеда, я обращал их внимание на La Coupole . Когда они приглашали меня присоединиться – а это случалось весьма часто, – я с превеликой радостью проводил им экскурсию по непростому меню.

– Ну, что же, – говорил я, – я знаю, с чего начну…

И указывал на одно из местных фирменных блюд – ломтик фуа-гра с бокалом холодного белого сладкого вина.

– По идее, это, конечно, должен быть сотерн, – доверительно пояснял я, пока официант разливал эльзасский гевюрцтраминер, – а печень должна быть гусиная, а не утиная. Но некое общее представление вы получите.

Мне доставляло огромное удовольствие наблюдать эти первые опасливые укус и глоток, а затем – озарение, понимание, что сейчас им довелось попробовать одно из самых грандиозных сочетаний вкуса, текстуры и аромата, сопоставимое лишь с гармонией союза яичницы и бекона, яблок и корицы, рокфора и бордо. Жирность фуа-гра смягчалась тостом и убиралась резкостью вина, фруктовые ноты которого подготавливали небо для следующего ломтика.

По сути, я занимался совращением, увлекая их прочь от бигмаков и газировки. С каждым укусом в них оставалось все меньше американского, и они открывались навстречу удовольствиям, которые могла предложить Франция.

В фильме “Ниночка” три советских посланца Бульянов, Иранов и Копальский предпочитают Запад советской России и открывают в Париже ресторан. Спецпредставитель Ниночка (в исполнении Греты Гарбо) в ужасе.

– Вы решили бросить Россию? – спрашивает она.

– О, Ниночка, – отвечает Копальский, – мы ее не бросаем. Наш ресторанчик и есть Россия, Россия борща, бефстроганова, блинов и икры…

– Россия пирожков – люди едят и нахваливают, – вторит Иранов.

– Вот как мы теперь служим своей стране – заводим ей друзей, – говорит Бульянов.

Благодаря Гелентеру и людской молве у меня довольно быстро появилось столько клиентов, что я уже с трудом справлялся. Каждое утро понедельника, а иногда и в другие дни я выходил из дому в 9.40 и шел по бульвару Сен-Жермен к Les Deux Magots , где меня ждали очередные слушатели.

День с Эндрю показал, что не стоит перебарщивать с информацией. С каждым новым туром я опускал все больше историй и понемногу сокращал маршрут. Никто не запоминал цифры и даты, но какой-то анекдот мог накрепко засесть в памяти, а картинка – отпечататься в воображении.

Собрав воедино все самое интересное, что было написано о Париже или отмечено рукой художника, я составил портфолио, которое вполне можно было носить с собой на прогулки.

Как лучше воссоздать Париж, каким его увидели после Первой мировой войны Хемингуэй и ему подобные: дома, почерневшие от въевшейся сажи, сточные канавы, куда сливали помои и где кормились козы, собаки и куры? В литературе ничто не сравнится с горькими очерками Джорджа Оруэлла в романе “Фунты лиха в Париже и Лондоне”, написанном, когда он работал plongeur – мыл посуду в отеле на Правом берегу, живя при этом в трущобах на Левом.

Но фотография подобной комнаты, сделанная Брассаем или Эли Лотаром, или уличная зарисовка работы Атже, были еще красноречивее.

Как выглядел Le Dôme , когда там допоздна засиживался Генри Миллер, потягивал pastis , наблюдая, как растет стопка блюдец на столе, и высматривал в толпе знакомых, которые бы оплатили его счет. Именно так все происходило во времена, когда сюда захаживал неопрятный, немытый Миллер. Да и La Rotonde не была тем дорогим шикарным кафе, каким его знают сегодня, а напротив, пристанищем начинающих художников, проституток и прочей разношерстной таинственной публики, которую неплохо знали Миллер и Хемингуэй.