– Землетрясение? – переспросил я. – А это что, простите?
– Oh, pas grand chose [54] , – ответил он. – Le gin, le bourbon et l ’ absinthe – et du glaçon, évidemment . [55]
– Evidemment. Rafraîchissanr, sans doute . [56] Едва ли какой-то коктейль готовился без glaçon – льда.
“Землетрясение” полностью оправдало свое название, до такой степени, что, чтобы прийти в равновесие, нам потребовался еще один раунд. После чего участливый метрдотель проводил нас до столика.
Следующие два часа мы мчались по меню, как четыре всадника Апокалипсиса. Confit de canard, boeuf bourguignon, poulet rôti, navarin d ’ agneau, blanquette [57] … чуть не все, где главным ингредиентом значилось мясо, удостоилось нашего внимания. Даже классический французский tartare – мелко порубленное сырое филе говядины, приправленное шнитт-луком, черным перцем, вустерским соусом и табаско – был встречен весьма одобрительно.
– Прямо как чили, – сказала Мэри Бет, отправляя в рот вилку. – Тока вы его не доготовили! Я эту фигню сделаю на первом же барбекю, как домой вернусь.
Не меньший энтузиазм вызвало у нее бельгийское пиво, которым был запит тартар. (“Вино – это для гомиков и бомжей”, – доверительно сообщила она шепотом, слышным решительно всем вокруг; к счастью, никто из наших соседей не понимал по-английски.)
– А что это я ем, собственно? – полюбопытствовала Мэри Бет, когда ей принесли очередное блюдо. – Не то чтобы мне не нравилось, просто интересно, что это.
– Сладкое мясо, – ответил я, – с грецкими орехами.
– Разве это не бычьи яйца? – подала голос Билли Джин с другого конца стола.
Головы вокруг повернулись в нашу сторону, и я почувствовал на себе дюжину взглядов.
– Нет, это… нечто другое, – поспешил заверить я. – Из области шеи, полагаю.
– Вот дерьмо, – высказалась Билли Джин, – да мне дела нет, это яйца, мозги или задница. Я все это когда-то ела, хоть сырым, хоть жареным.
Прежде чем я углубился в фантазии о том, как Билли Джин, словно в спелое яблоко, вгрызается в сырые бычьи яйца, она оглядела ресторан с явным удовлетворением.
– Черт, мне нравится Париж!
И я совершенно отчетливо увидел то, что мне помогла понять группа с литературного семинара, а “Трио из Техаса” лишь подтвердило: туристам был не нужен их Париж.
Им был нужен мой Париж.
Дома у них будет масса времени на чтение Флобера или истории Великой французской революции. А сейчас им нужно протягивать руку и трогать живую плоть – поглощать и быть поглощенными.
Мой образ рая – поедать фуа-гра под звуки труб.
Это было идеальное время для жизни во Франции. Евро крепок, страна спокойна, урожай винограда вполне приличный, солнце мягкое. Невмешательство в войну в Ираке, полное равнодушие к насмешкам на тему “трусливых мартышек-сыроедов” и издевкам генерала Шварцкопфа, Бушующего Нормана, что “отправиться на войну без Франции все равно, что отправиться на охоту на оленя без аккордеона”, показали себя оправданной стратегией. И националисты, и экспаты одинаково торжествовали, наблюдая распри в администрации Джорджа Буша.
Никто еще не предвидел финансового краха, который уже брезжил за военными новостями, но даже если бы французы поняли все заблаговременно, они не повели бы себя иначе. У Европы есть традиция наслаждаться падением других – немцы, конечно же, придумали этому явлению название schadenfreude [58] , – и, уловив это свойство, Ларошфуко сказал что-то в духе “Нам мало добиться успеха. Надо еще, чтобы наш лучший друг потерпел неудачу”.
Австрийцы в особенности упиваются отчаянием. Они – настоящие мастера по части мазохистской меланхолии, качества, которое я ценил в музыке Малера и Штрауса и в искусстве Шиле и Климта задолго до того, как впервые побывал в Вене. А в следующие приезды мой друг, работающий в Osterreichisches Filmmuseum , Австрийском музее кино, сердечно и тепло встречал меня и тут же пускался пересказывать последние трагические новости политической и личной жизни.
После получасового потока несчастий и бед, он пожимал плечами и произносил: “Но ведь у нас в запасе всегда есть Demel ”. И тогда мы отправлялись к Михаэлерплац, в знаменитое кафе Demel , открывшееся еще в 1786 году. Его хрустальные люстры и огромные зеркала манили роскошью и пробуждали аппетит. Официантка катила многоэтажную тележку с разнообразными пирожными, каждая стеклянная полочка являла собой гимн чревоугодию. Венцом этого разнузданного пиршества был некий объект в форме крупного кочана капусты: подобие раковины из белого шоколада, наполненное взбитыми сливками с вишневым ликером. Demel со своей Konditorei [59] воплощал то, во что подспудно верила Вена: что радость и горе – это лишь разные стороны одной монеты. Горечь шоколада, которым полит Sachertorte [60] , только усиливает кисло-сладкий вкус малиновой глазури под ним.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу