Герман Шелков - 1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

Матвей Денисович не мог не заметить, какой худобой Анюта выделяется среди нас. Он сразу же догадался, какая у нас беда, и заявил, что возьмет дело в свои руки – повезет Анюту в областной город, а если нужно, то и в Москву. «Мы с этой болезнью церемониться не будем, – бодро сказал он. – Свернем ей шею, и все. Вот увидишь! А сейчас тебе нужно усиленно питаться. Поэтому кушать ты должна пять раз в день. Вот тебе хлеб с маслом, шоколад, а еще консервы – сардины…» Дядя Матвей заставил Анюту как следует поесть. Она ела хорошо, но потом призналась мне, что жевала через силу, у нее не было аппетита. Я сидел возле нее, и мне казалось, что раз уж дядя Матвей приехал, она поправится. Он повезет ее в Москву. Там ее будут лечить. И она вернется здоровая.

Анюту лечили в областном городе, но ничего не помогло. 10 марта 1947 года она умерла. Дядя Матвей привез гроб с ее телом домой, мы поставили его на столе, долго смотрели на Анюту, плакали. У меня никогда не текли слезы, даже когда умерла мама, а тут я расплакался. Я брал Анюту за руку – она была как деревянная. Я что-то говорил сестре. В этот же день мы ее похоронили на местном кладбище. Когда все разошлись, я вернулся к могиле Анюты и простоял еще часа два. Я совсем окоченел, но уходить мне не хотелось. Я как будто по-прежнему был с сестрой. Вокруг было много свежих могил, поскольку в предыдущем году много умерло наших горожан. Кто от болезни, а кто покончил с собой. Перед Новым годом отравилась приезжая учительница. Только приехала и почему-то решила оборвать свою жизнь. Никто ее хорошо не знал, и когда ее хоронили, за гробом никто не шел. Ее могила оказалась недалеко от Анютиной.

До смерти сестры я не знал, что такое тоска. Что это? Какое-то нехорошее состояние. Вот все, что я об этом думал. И вот у меня от тоски свело скулы, да так больно, что я схватился за лицо. И в горле стало сухо. Я выбежал на улицу, пошел куда глаза глядят, повстречал приятеля, мы с ним выкурили по папиросе, но лучше мне не сделалось. Я дышал отрывисто, как собака. Тоска душила меня, терзала, как болезнь, я злился, ругался. Вернулся домой, украл у дяди Матвея бутылку водки, выпил полстакана, после этого мне захотелось спрятаться от людей, и я забрался на чердак. Там было холодно и неуютно, и от этого стало еще тоскливее. Я бросил чердак, пошел в дом, лег в постель, накрыл голову одеялом. Убежать от тоски у меня не получалось, это оказалось очень трудным делом. Пришел Матвей Денисович, нашел свою бутылку, допил все, что осталось, и не стал меня ругать. Он даже взялся меня утешить: «Ничего, парень, пройдет. В жизни еще не раз увидишь смерть. Мы и сами однажды умрем. Не бери это в сердце…» А я сказал: «Проклятый город! Хоть бы он сгорел дотла!» Так я выражал свою тоску – проклиная наш нищий, унылый городишко. Дядя Матвей меня не одергивал. Он видел всякое на фронте, и все на свете понимал. «Ты, парень, уезжай отсюда, – сказал он. – Езжай учиться или работать, поживи в общежитии среди ровесников, там тебе будет веселее. Я тебе помогу устроиться. А здесь тебе делать нечего. Тут ты сопьешься». И я решил уехать в областной город. Дождался, когда мне исполнится шестнадцать лет, и уехал.

В областном городе я с удивлением узнал, что «областью» как раз называют все другие населенные пункты. Такие, как наш, и меньше. Так и говорят: «Нужно выехать в область». И я высказал свое удивление местным жителям. Рассказал, что у нас все наоборот, для нас «область» – это областной город. Один шофер, дядя лет тридцати пяти, махнул на меня рукой и не по-доброму засмеялся. И заявил, что все мы, нездешние, отсталое дурачье.

Этот разговор происходил на хозяйственной базе возле гаража. Матвей Денисович устроил меня на эту базу грузчиком-экспедитором, поскольку учиться я отказался. Мне не хотелось учиться. Я думал: «Что за тоска – сидеть за партой!» Поэтому я пошел работать, и это оказалось для меня куда лучше. Здесь платили деньги, тут кругом были взрослые люди, опытные и повидавшие жизнь, их было интересно послушать, ведь многие из них вернулись с войны. Одни были хорошие, другие – плохие. Как, наверное, везде. Тот дядя, который обозвал меня «дурачьем», проявил себя, как злой человек. Он меня оскорбил. Я стоял, слушал его, а потом сказал: «Ты чего сейчас прокукарекал, дядя? Ты кого обозвал? Значит, я дурачье? А ну, давай отойдем за гараж, обсудим кое-какие важные вопросы». Шофер взорвался: «Что? Ах ты, обмылок! Да я тебе в отцы гожусь! Я тебя в клочья разорву! Уши оторву!» Он не знал, что у меня в сапоге лежит заточка. То было время такое – опасное время. От нашей базы до общежития нужно было полчаса идти пешком, и по дороге мне уже не раз приходилось размахивать ножичком, чтобы отбиться от злобных личностей, которые требовали показать, что лежит у меня в карманах. Но я не испытывал страха. Меня с детства били и грабили старшие. Я привык не доверять спокойной обстановке и всегда был настороже. Я научился драться чем попало. Мы хватали палки, булыжники, не боялись боли и крови. С четырнадцати лет я носил за сапогом нож и не различал обидчиков по возрасту: пятнадцать лет или пятьдесят – мне все равно, кинусь в драку, буду бить чем придется. Так было в сороковые. И вот я посмотрел дяде шоферу в глаза и проговорил: «Что-то не пойму. Ты идешь со мной толковать за гараж, олух, или у тебя уже в штанах мокро? Чего молчишь, гаврик?» Мне было шестнадцать, но я готов был на все. Я готов был вынуть заточку и нарисовать на шофере тельняшку. Все засмеялись после моих слов, а шофер закипел, забулькал, стал кирпично-красный. Он кинулся на меня, не зная, что я привык к подобным выпадам с малых лет. Я отскочил, выхватил заточку и поманил шофера: «Иди сюда, папаша, я тебя сейчас как морковку начищу». Но шофер испугался. У него были дети, он ценил жизнь больше, чем я. Он попятился, махнул рукой. И стал искать поддержки и защиты у своих товарищей: «Как же это так, братцы? Что же вы стоите? Что этот бандит делает? Чего молчите?» Ему ответили: «Зачем же ты его задирал? Будешь знать теперь!» И снова все засмеялись. Шофер обиделся и ушел.