Герман Шелков - 1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

В 1946 году она ездила в тот полуразрушенный город, и вот что она об этом рассказывала: «Представляешь, Клавочка, к ним в город прибыл особый груз – одежда для нуждающихся, и распространились слухи, что ее будут распределять по особым спискам и по наличию иждивенцев в семье, а у моей сестры как раз такая семья, трое детей. Накануне никто не спал, все думали о том, что это за особый груз от Сталина. Что там? Все говорили, что наконец-то Сталин прислал остро нуждающимся людям одежду и обувь. Утром сестра Ольга отправилась узнавать об особом грузе у администрации железнодорожной станции, у нее там работала знакомая. И вот что выяснилось: в город прибыл союзнический «ширпотреб»! Помощь из Соединенных Штатов Америки! Но поскольку вагоны стоят запечатанные, никто не имеет никакой достоверной информации. Городское начальство стремилось сохранить это событие в тайне до «особого распоряжения», но люди все равно узнали, и на станцию пришли тысячи и образовали очередь. Они там живут очень худо, даже хуже, чем мы. Нищие, оборванные. У нас зимой можно увидеть людей в лаптях и вообще в обуви из веток, а у них там у некоторых граждан даже этого нет, поэтому они по домам сидят. Выйти не в чем. Полная нищета! Поэтому все готовы были принять любую одежду, хоть новую, хоть поношенную, все равно. И когда разнесся слух, что Сталин прислал «обувку» и «одежонку», пришли даже босые и раздетые. И все стали гадать: что им достанется? Может, пальто, а может, ботинки или юбка. Горожане гадали-гадали, и, конечно, надеялись, но все напрасно. Те, кто стояли впереди, стали передавать: не стойте, «ширпотреб» уже кто-то перебрал, не осталось ничего стоящего. И нет ничего из Америки. Вот так номер! А слухи по городу ходили совсем другие – будто на станцию прибыло не меньше пяти вагонов с «союзническим ширпотребом», доверху набитых одеждой и обувью, поскольку Сталин не может послать народу чепуху, ерунду. А оказалось, что прибыл всего один вагон, груженый лишь наполовину. Это почти ничего! Многие были ужасно разочарованы, рассержены и разозлены. Люди ругались самыми скверными словами. И все интересовались: что же все-таки досталось тем, кто стоял впереди? Что они получили? И разразился скандал, потому что оказалось, что даже те, кто пришли раньше всех, ничего стоящего не получили. Два фронтовика-инвалида лет сорока протянули руки и сказали: «Нам бы пальто или брюки, или пиджак какой-нибудь», а им дали какие-то дамские сильно изношенные халаты и ночные чепчики. И эти люди, прошедшие войну, растерялись. Такого коварства они не видели даже от фашистов. В чем дело? Где одежда и обувь? Почему населению предлагают непрактичные или нестоящие вещи? Ропота было много. Оказалось, что еще ночью вагон вскрыли должностные лица, начальники и руководители, а также их ближайшие родственники, и все самое ценное растащили, а вместо взятых вещей принесли свое, причем самое худшее, почти не годное для носки. Одежду и обувь должны были выдавать самым нуждающимся, то есть тем, у кого в семье много детей или неработающих инвалидов, но ничего стоящего в прибывшем вагоне никто не нашел. Много было утиля, например, донельзя изношенных телогреек. Так говорили люди, которые это видели. Самые возмущенные писали жалобы, но они остались без последствий. Никого не наказали. И даже расследования не было. Люди говорили, что письма не дошли до Сталина, их прочитали местные начальнички и тут же сожгли. И вот одна женщина в очереди за хлебом, у которой вся семья ходила полураздетая, назвала начальничков «скотами». Другие люди ее поддержали и тоже стали говорить: «Скоты! Скоты!» Вот какие дела творятся на свете, Клавочка!..»

Этот рассказ я слышал осенью 1946 года, и люди тогда были особенно обозлены из-за возникшей нехватки хлеба и вообще плохого снабжения продовольствием. А в начале этого же года было понижение пайковой цены на хлеб, и как раз это мы и обсуждали, сидя за столом, пока Павлик возился с привезенными игрушками. Я спросил Анюту: «Где взяла игрушки? Почем они теперь? Дорого?» Но сестра только улыбнулась и махнула рукой. Тогда тетя Клава сказала Анюте, чтобы она не привозила дорогих вещей и особенно дорогой еды, которая, конечно, хороша, но быстро исчезает. «Лучше привози побольше муки, сала, сахару, чая, крупы, масла, – сказала тетя Клава. – Чтобы делать запас. Запас – это очень хорошо. Это правильно». А я решил выложить Анюте свой план: бросаю школу и поступаю к ней в помощники. Мне уже четырнадцать лет. Я могу торговать дрожжами и папиросами и чем угодно другим, лишь бы так же неплохо зарабатывать, как моя сестра. Но Анюта рассердилась и воскликнула: «Вот еще! Я работаю, чтобы ты как следует питался, учился, выучился и вышел в люди. Чтобы ты поступил в техникум, получил профессию, стал начальником. В нашей семье кто-то должен стать настоящим человеком». Анюта мне не разрешила бросить школу. Еще она сказала, что довольно мне шляться по округе и воровать. «Я буду привозить тебе книжки, чтобы ты их читал, а по улицам не шлялся, – произнесла Анюта. – Ты вырастешь умным, поедешь в Москву, поступишь в техникум, а то даже в институт. Я слышала, что в Москве много институтов, есть даже университет. Вот было бы хорошо, если бы ты поступил в университет!» Она рассуждала, как умная и взрослая женщина, хотя ей было всего-то пятнадцать с половиной лет. Через неделю она привезла мне книги – Алексея Толстого, Катаева, Горького. Я стал их читать. Тетя Клава тоже взяла одну книгу. Она поддерживала Анюту, говорила, что это очень правильно, когда человек не теряет время даром, а набирается ума. Мне, по правде говоря, было лень заниматься чтением. Я к этому занятию не привык. Я бы с удовольствием прошелся с приятелями по округе, выкурил бы хорошую самокрутку, выпил бы пива. Нам иногда удавалось раздобыть пива. А читать – это было скучно. Но я чувствовал, что нужно помогать Анюте, то есть делать так, как она хочет. Она хорошо кормит нас, чтобы мы выросли здоровыми, крепкими и умными. Чтобы мы выучились и стали начальниками.