– Да. И против Гитлера.
Комната в Берлине, запираемая на ночь, с решетками на окнах. Дощатый топчан. Матрас, набитый соломой. Все это выглядит заметным повышением в сравнении с лагерем «Проминент» в Виннице, где в общем бараке за колючей проволокой Власов начинал карьеру военнопленного. Еще более заметным оказывается повышение капитана Штрик-Штрикфельдта. В его подчинение поступает идеологический центр РОА. В главном штабе сухопутных сил центр числится как батальон и носит название «Отдел восточной пропаганды особого назначения». Школа пропагандистов РОА занимает несколько бараков в окрестностях местечка Даббендорф, расположенного к югу от Берлина. Вскоре она начинает штамповать политработников. То, что выпускники школы больше всего смахивают на комиссаров, Власов старался не замечать. Это были комиссары на немецкий лад.
Власов не любил пиво, но в этот раз он выпил его на три кружки больше своего спутника. Товарный поезд из бесконечной сцепки тяжелых полуторалитровых бокалов прибыл к станции назначения. Ледяное пиво искрометным водопадом стремительно ухало куда-то в жилу, разбиваясь обо что-то, откатывалось назад густой пеной, выталкиваемой огромными пузырями углекислого газа. Горечь хмеля во рту сменялась сладкой ледяной ломотой, вонзающейся в нёбо. Кружка за кружкой бархатная фреза срезала извилины. Мозг засыпал, принимая форму бильярдного шара. Еду Власову подали в невозможно большой тарелке. Гора капусты и свиная нога кажутся непреодолимыми. Но несколько рюмок смородинового шнапса— и Власов дольше чем надо с наслаждением грызёт хрящи. Глаза бездумно прикрыты. Он не может остановиться. Поначалу, чтобы взяться за кружку, он вытирает руки салфеткой. Но вскоре про салфетку забывает. Он забывает про всё на свете.
Ему хочется в туалет. Надо чётко, по- военному, вскочить со стула и громко произнести:
– Эншульдигунг, херрен.
Слова внутри него звучат как надо, он даже кажется себе галантным. Но язык подводит его, и он запинается на полуслове.
В туалете его охватывает отупение, сменяемое отчаянием. Блестящий кафель, зеркала и начищенные краны туалетной комнаты напоминают операционную. Он расстегивает штаны и безнадёжно долго сражается с завязанной узлом мотней своего рваного нижнего белья. В последний момент генерал рвёт узел, и его мочевой пузырь взрывается мощной струёй. Он испытывает облегчение. Честь генерала не пострадала. Но в глубине души зубной болью поднимается обида. Экипировкой генерала его немецкие друзья не занимаются. Мундир Власова залатан и обтрепан. От нижнего белья осталось одно название. Власов возвращается в зал. Сопровождающий его офицер рассчитывается с официанткой. Она улыбается хорошим чаевым:
– Господин офицер, ваш товарищ выглядит так, как-будто он только что с фронта. Он хорошо воевал?
– Не очень. Он пленный русский генерал.
Тётушка звонко хохочет, приняв ответ за шутку.
– Кажется я боюсь. Сейчас он набросится на нас и загрызёт.
– Пусть только попробует!
Лицо офицера становится каменным, он поправляет ремень с кобурой. Власов подходит ближе. На лице офицера снова доброжелательная улыбка:
– Господин генерал, если вы закончили, мы можем идти?
Бездонное небо фатой нежно голубого цвета раскинулось над городом. Солнце нежится в дымке.
После падения Франции улицы Германии переполнены шелковыми чулками. Декольте, юбками с глубокими разрезами, заканчивающимися выше колен, высокими каблуками и запрещённой французской косметикой. Стрижки, причёски и маникюр, белые локоны и алая помада. Костры соблазнов сгорают быстро, жар искушения остается навсегда.
Запахи крепкого кофе, ванили и свежего хлеба на улице внезапно сменяются ошеломляющей волной ароматов из парфюмерной лавки. Цитрус, жженый сахар, древесные оттенки и ещё что-то. Целая вселенная запахов.
Вступает аккордеон. Он звучит французским тройным розливом.
Кромка ломаной деки инструмента из рубинового перламутра играет бликами. Уличный музыкант – инвалид в форме без знаков различия. Его пальцы стремительно бегут по клавиатуре. Кружево нот струится потоком. Власов опытный гармонист. Всю жизнь возил с собой гармонь, но сейчас он испытывает трепет. По его спине бегут мурашки. Музыкант заканчивает и спрашивает снисходительно:
– Что, солдат? Нравится? Это мюзет. Я научился в Париже.
Нечаянное восхищение на лице Власова сменяется недовольным выражением. Генерал не любит фамильярного обращения. Но сказать ему нечего. Он порывисто трогается с места, идет дальше и еще некоторое время оборачивается. Штырочную свою двухрядную гармонь после такого он боится даже и вспоминать.
Читать дальше