Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Вслед за повязками появились на русском языке вывески. Мне запомнилось объявление, вывешенное в Сейсине при входе в большое каменное здание:

Дом отдыха

для красноармейского состава.

Заходите товарищи!

Здесь приготовлены маленькие

подарки от корейского населения.

МОПР

На некоторых зданиях укрепили вывески, которые нельзя было читать без улыбки: «КОРЕЙСКИЙ ДОТ» (ошибочно вместо «Корейский дом»), «НАРКОМ ПОЧТЕИН» — на здании городского почтамта, «ЗАВОД ИМЕНИ ГОНЧАРОВ» — при входе в гончарную мастерскую.

Попадались вывески и такие:

Портной всея Корея

и даже:

Зубной врач ЦойХан-гью

(Иванов)

Почему Иванов?

Возможно, корейский врач когда-то очень давно, еще до революции, жил в России и хорошо запомнил распространенную русскую фамилию? Теперь же из самых добрых побуждений он решил, по-видимому, воспользоваться ею, чтобы не утруждать русских солдат произношением трудновыговариваемой корейской фамилии?

А может, тут просто сказывалось японское «воспитание»?

За тридцать пять лет оккупации Кореи японцы, считая себя полновластными хозяевами, настойчиво принуждали корейцев разговаривать между собой по- японски, учиться в школе читать и писать по-японски, фамилии носить японские... 

А мы воевали не только за родную землю и безопасность ее границ, не только верные союзническому долгу, но и за свободу народов Китая и Кореи.

Ожесточенные бои не стихали.

Впереди лежал еще не малый путь, который нам предстояло пройти через Северную Корею — с севера на юг — к тридцать восьмой параллели, где должна была состояться наша встреча с американскими союзниками.

Мы шли к этой корейской «встрече на Эльбе», взламывая последние боевые рубежи захватчиков. А кто скажет, что последние километры войны легкие?

Мы шли сквозь последние бризантные вихри, но их осколки были так же остры, как в начале, в июне 1941-го.

Жадными глазами вглядывались мы в то, что открывалось перед нами. Хотелось знать, что ожидает нас завтра? Хотелось видеть: каким будет мир через год и через несколько десятилетий?

Над знойными корейскими погостами летали стрекозы.

Потрескивая стеклянными крыльями и кувыркаясь в воздухе, они летали так, как летали, наверное, и тысячи лет назад. Кажется, ничего не изменилось за эти тысячи лет и на самих погостах. Только к древним каменным плитам, что, как ульи, взбираются высоко по косогорам, теперь прибавились новенькие обелиски — с пятиконечными красными звездами на вершинах.

Ночью, когда спадала жара, отдыхая, мы наблюдали, как в залитых водой синих рисовых полях купается отраженная серебряная луна; купается тихо, безмятежно, совсем по-мирному.

На наших глазах восстанавливался привычный порядок вещей, но в самом этом возрождении было что-то необычное, новое, такое, от чего в груди, когда мы думали об этом, перехватывало дыхание.

В Ранане, втором корейском городе, куда мы вступили после Сейсина, во дворе только что созданной советской военной комендатуры мы увидели большую толпу местных жителей. Один из корейцев громко, чтобы его слышали все остальные, взволнованно читал вывешенную на стене листовку, отпечатанную на корейском и русском языках.

Подписанная военным комендантом Ранана полковником Пузановым, листовка начиналась словами:

Настоящим объявляю, что Красная Армия прибыла в Корею для освобождения трудящегося корейского народа от ига японских захватчиков...

Вот и все, пожалуй, о чем хотелось рассказать.

Начал я свои «Записки» словом об однополчанах, которых напомнила мне старая, случайно услышанная с экрана кинотеатра песня. Окунулся в детство, в далекий предвоенный мир. Потом, ежась на ветру, на покалывающем спину морозе, постоял с товарищами на учебном плацу Арзамасского пулеметно-минометного училища. Дальше прошел мысленно еще раз по фронтовым дорогам.

Трудное и мужественное начало. Бородино.

Переломная Огненная дуга.

Последние бои Великой Отечественной. Сейсин.

Воспоминания воспоминаниями, а жизнь не топчется на месте, идет вперед. Совершаются новые дела, происходят невиданные события. Все идет своим, закономерным чередом.

«И новые пчелы несут свой мед, и новые змеи копят свой яд»...

Но, быть может, кто-нибудь, прочтя мои краткие воспоминания, скажет, неудовлетворенный их беглостью:

— И это все? Все о такой войне? Так уж и нечего больше добавить? Не нашлось несколько слов ну, скажем, о любви — или ее вовсе на войне и не существовало?