Константин Федин - Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг.

Ответил этому читателю с удовольствием.

20 марта. — дача. <���…> Писание само по себе, т. е. все эти дневнички, записочки впрок, эпизодики, статейки, заметки и нотабене — все это не имеет и не может иметь смысла, потому что это только средства служить смыслу, как кисти и краски служат, чтобы изображать мысль на полотне. Копить, оттачивать, раскладывать по ящикам, развешивать на стенах инструменты и в том видеть какой-нибудь смысл — значит утратить рассудок. Незачем заниматься писанием, если нет большой цели в жизни. Думать, что ведение дневников, записочек, корреспонденции, прошений о вспомоществовании соратникам по профессии — что такое пачкание бумаги может составить когда-нибудь цель человеческой жизни — значит не понимать ничего в человеке. Если же то, что считаешь главным в своем труде, не идет, не движется с места — значит оно лишено цели. Тут лечение одно: найти, отыскать, восстановить цель.

Так обстоит с работой, которую считаю главной: в ней недостает влекущей, большой, понятой цели. Над этим надо думать и думать. Не утешать себя записочками, нотабенами к фабуле, но искать зерна, способного напитать душу.

13 апреля. Дача. У Мусоргского есть такое выражение: «Все почти сочинено, надо писать и писать».

Сколько я уже живу с таким же чувством!

Сейчас, поздно вечером, читаю о Бетховене (Альшванга), встречаю отрывок «Весенней» сонаты, оп. 24, и — так разительно увидал себя в Zittau, в 1915-м, когда опять купил скрипку и взялся снова заниматься, на Schillerstrasse. Мотив ее потом, вплоть до последних лет, всплывает в душе и несет с собой воздух томительных молодых ожиданий и боли. <���…>

Всегда считаю самым сильным в себе зрительные ассоциации, но музыка в отдельные миги превосходит их и обнимает собой больше, чем зрение. Какая жалость, что она оставлена, и так мало унес я ее с собой из той волшебной поры, когда был немного музыкантом...

4 мая. Проснулся рано, смотрел на сад, и — удивительная сцена! — опять вернулась пара скворцов, самка засела в скворешник, а какая-то пичуга, успевшая в ее отсутствие облюбовать помещение и поселиться в нем, отчаянно рвалась в скворешник через леток, билась изо всех сил, но скворчиха не пускала ее, обороняя гнездо. Тут вдруг из леса примчался самец, пичуга, в ужасе, ринулась вниз и умчалась, а он повертел головой во все стороны, как истый хозяин, и юркнул в леток. Наверно, старуха рассказала ему, какие страхи перенесла, он ответил ей — «держись крепче», выскочил через леток и без раздумья полетел в лес, уверенный в себе и в том, что его дело правое и скворцы всегда победят — был бы только скворешник!

6 мая. Писал и как будто начал двигаться. Вечером Нине с Александром прочитал первые три подглавки и услышал от Нины больше того, что хотелось услышать. Биографические вставки в характеристиках героев принимаются очень хорошо. Я боялся, что они затягивают рассказ и скучны. Между тем к ним придется прибегать (в разных видах и приемах), чтобы не было пустот в 20-летии, отделяющем 2-й роман от 3-го: должны быть даны истории жизней. Тут труден лаконизм, — я стараюсь сжимать, а материал ширится изнутри. Понравилось и то, что даю сразу «много жизни» — по масштабу, т. е. и исторически, и общественно, и по пространству, и по «интимности» личного, семейного. Много, но оказывается — очень сжато, хотя мне казалось, наоборот, растянуто.

Мне просто неодолимо требуется делиться написанным с благожелательным слушателем. Я угадываю — как он относится к прочитанному, каков его взгляд — наружный или внутренний, какими побуждениями вызван отзыв — желанием ободрить бедного автора, или волнением, удовольствием, испытанными во время слушания. Дора была моим первым слушателем больше 30-ти лет, она меня не могла обмануть, даже когда хотела. Но Нина была бы, кажется, вовсе не способна притворствовать, разве если я уже совсем впаду в маразм.

В этот раз она даже поплакала. Может быть, не потому, что я написал хорошо, а только растроганная моим доверием к ней, как к первому судье, или же чувствуя, как я нуждаюсь в опоре и поддержке. И, значит, из великодушия. Однако искренность ее для меня несомненна. Я очень доволен и рад, что почитал ей.

17 мая. На «Днях Турбиных» в театре Станиславского с Ольгой. Хороший спектакль, решенный, впрочем, подчеркнуто оптимистично по сравнению со знаменитой постановкой художественников и текстом автора. Молодежь просто талантлива.

У Булгакова, несмотря на его чувство сцены, налицо основные недостатки всей нашей драматургии в лучших ее образцах: иллюстративность в ущерб действия. Таковы картины петлюровцев, у Скоропадского. При этом в первой — груз натурализма, во второй — шарж. Реализм остается за сценами в семье Турбиных, и здесь, собственно, вся драма, т. е. пьеса живет драматургически в сюжете семейном на фоне событий, понятных без иллюстрации эпохи. Трагедия Турбиных гораздо шире рисует время, чем оно нарисовано в иллюстрациях, которые должны его нарисовать (петлюровцы + Скоропадский)... Однако талант берет свое, пьеса снова живет, народ смотрит ее, как настоящий театр.