Виктор Серж - От революции к тоталитаризму - Воспоминания революционера

Конгресс подготовил раскол французской (Тур) и итальянской (Ливорно) партий, поставив желающим вступить в Коминтерн двадцать одно строгое условие, точнее, двадцать два: последнее, малоизвестное, исключало франкмасонов. Никто не найдет и следа четвертого вопроса в отчетах конгресса; но я видел, как Ленин горячо спорил об этом с окружившими его иностранцами в зальчике по соседству с большим, украшенным позолотой залом императорского дворца; туда был выдворен трон и рядом с этим ненужным теперь предметом висела карта польского фронта. Стучали пишущие машинки. Ленин, с портфелем под мышкой, комментировал продвижение армии Тухачевского на Варшаву. Карл Радек, саркастичный и забавный, похожий на обезьяну, поправлял постоянно сползавшие слишком просторные брюки: «Мы разорвем Версальский договор ударами штыков!» (Позднее мы узнали, что Тухачевский жаловался на иссякающие силы и растянутые коммуникации; что Троцкий считал это наступление слишком рискованным, Ленин в известном смысле навязал его, послав Раковского и Смилгу к Тухачевскому в качестве политкомиссаров; оно, вполне вероятно, удалось бы вопреки всему, если бы Ворошилов, Сталин и Буденный, вместо того, чтобы поддержать его, не постарались бы обеспечить победу себе, наступая на Львов.) Неожиданно под Варшавой, о падении которой уже сообщалось, наша армия потерпела поражение. За исключением некоторого числа студентов и рабочих, крестьяне и пролетарии Польши не помогали Красной Армии. Я остаюсь при убеждении, что русские совершили огромную психологическую ошибку, поручив управление Польшей Польскому революционному комитету, в который, наряду с Мархлевским, входил олицетворявший красный террор Дзержинский. Я считал, что вместо того, чтобы поднять энтузиазм населения, это лишь охладит его. Так и произошло. Еще раз после поражения немецких спартаковцев в 1918–1919 годах экспансия революции на промышленный Запад провалилась. Большевизму оставалось лишь обратиться к Востоку.

Спешно был организован Конгресс угнетенных народов Востока. Как только завершился конгресс Коминтерна, Зиновьев, Карл Радек, Росмер, Джон Рид, Бела Кун отправились в Баку на специальном поезде, охрана которого (им предстояло пересечь малонадежные регионы) была доверена их другу Якову Блюмкину. В Баку сенсацию произвело появление Энвер — паши. Зал, полный представителей Востока, разразился рукоплесканиями, бряцанием ятаганов и кинжалов: «Смерть империализму!» Однако подлинного согласия с мусульманским миром, движимым своими собственными национальными и религиозными стремлениями, достичь было сложно. Энвер — паша, герой салонов и коварных интриг, был настроен на создание мусульманского государства в Центральной Азии; два года спустя он будет убит в стычке с красной кавалерией. Возвращаясь из этой замечательной поездки, Джон Рид съел арбуз, купленный на маленьком живописном дагестанском базаре, в результате чего заразился тифом и умер.

Для меня московский конгресс был овеян трауром. Но прежде чем рассказать об этом, я хотел бы вернуться к обстановке того периода. В ту пору я пользовался свободой, ежедневно общаясь и с правящими кругами, и с улицей, и с гонимыми инакомыслящими. Во время празднеств в Петрограде меня беспокоила участь Волина. Волин (Всеволод Эйхенбаум), сознательный рабочий, участвовавший в организации Петербургского Совета 1905 года, в 1917‑м вернулся из Америки и стал одним из вдохновителей российского анархистского движения; вместе с Повстанческой армией украинских крестьян, созданной Махно, сражался с белыми и красными, стремился образовать в районе Гуляй — Поля конфедерацию свободных крестьян. Больной тифом, во время отступления он был взят в плен Красной Армией, и мы боялись, что его сразу же расстреляют. Нам удалось предотвратить это, послав туда товарища из Петрограда, который добился перевода пленника в Москву. Что было дальше, я не знал, когда великолепным летним вечером присутствовал вместе с делегатами конгресса Коминтерна на представлении настоящей советской мистерии на перистиле Биржи, возвышающемся над Невой. Парижская Коммуна, поднимающая свои красные знамена, а затем гибнущая; убитый Жорес и стенающая в отчаянии толпа; наконец, счастливая революция, победившая во всем мире. Этот апофеоз в моем сознании смущало невидимое присутствие гонимых. В Москве я узнал, что Ленин и Каменев пообещали сохранить Волину жизнь. Мы заседали в роскошных кремлевских залах, а этого инсургента ожидало туманное будущее. Я выходил из Кремля и шел к другому противнику режима, самому известному и проницательному — Юлию Осиповичу Мартову, лидеру меньшевиков — интернационалистов, бывшему наряду с Лениным и Плехановым одним из основателей российской социал — демократии. Он осуждал злоупотребления ЧК, «манию величия» Ленина и Троцкого: «Как будто можно, — повторял он, — учредить социализм декретами, расстреливая людей в подвалах!» Ленин защищал его от ЧК, прислушивался к его острой критике, опасался его влияния. Я встречался с Мартовым в маленькой комнатке, отличавшейся бедностью; кажется, с первого взгляда мне стала ясна его полная несовместимость с большевиками, хотя, как и они, он был высокообразованным марксистом и непреклонным, большого мужества человеком. Болезненный, немного прихрамывающий, со слегка асимметричным лицом, высоким лбом, проницательным взглядом из — под очков, маленьким ртом, жидкой бородкой, кротким и умным выражением лица. Человек совести и знания, но не революционной воли, суровой, сметающей препятствия. Его критика была справедливой, предложения — утопическими. «Без возвращения к демократии революция погибла», но как к ней вернуться? Тем не менее, я считал непростительным, что человек такого масштаба поставлен в ситуацию невозможности дать революции все, чем его мысль может ее обогатить. «Увидите, увидите, — говорил он мне, — свободное сотрудничество с большевиками невозможно».