Геннадий Андреев - Горькие воды

Алексей Толстой и драматург Вишневский, жившие в Ленинграде, узнав о совещании, тоже поспешили в Москву. Они опоздали: совещание уже окончилось. Толстой позвонил в Кремль и попросил доложить Сталину, что они хотели бы его увидеть, чтобы получить у него «творческие указания». Сталин отказался принять их. По Москве ходил рассказ о том, что будто бы Сталин приказал ответить Толстому: «Скажите, что я со спекулянтами не разговариваю». Это вполне могло быть: Сталин знал цену своей элите.

После совещания закупочная вакханалия немного улеглась, но она оставила в Москве тяжелое впечатление. Даже те, кто склонны были сомневаться в моральной гнилости нашего строя и считали, что «как-нибудь образуется», должны были задуматься. Мы жили в обстановке внутреннего распада, разложения, которое внешне можно было сдерживать только силой, кнутом.

Война с Финляндией доказала отсутствие внутренней спайки в стране воочию. Доказала она и то, что для государственной жизни и даже для возможности победы коммунизма одного кнута мало.

Эта война ни в ком не вызвала подъема или воодушевления. Скорее можно было наблюдать некое смущение: «Связался чёрт с младенцем!» Но младенец неожиданно оказал сильное сопротивление — его хватило на то, чтобы огромная махина СССР немедленно начала давать перебои.

Мы воевали с крошечной страной, а почти повсюду у нас железные дороги были переведены на военное расписание: железнодорожный транспорт не справлялся с перевозкой грузов для смехотворного фронта. Под Москвой остановились фабрики: железные дороги не могли снабдить их углем. В провинции исчезли последние товары, на хлеб ввели суррогат карточек, отпуская его по спискам в ограниченном количестве. И всё это из-за ничтожной войны с трехмиллионным народом!

В центральных и северных областях по домам раздали шерсть, чтобы женщины вязали для армии рукавички, носки, шарфы: на военных складах не было ни рукавичек, ни носков и промышленность не могла изготовить их в короткий срок. Ходили по домам и собирали лыжи: лыж в армии тоже не было. Население недоумевало, возмущалось: десять лет нам твердили, что надо нести тяготы, чтобы вооружить армию; нас уверяли, что армия обеспечена всем необходимым, — а теперь бабки должны спешно вязать рукавички! Значит, обманывали и тут?

Приезжавшие с фронта офицеры рассказывали, что красноармейцы со злости разбивали винтовки о деревья: в винтовках замерзало масло и против финских автоматов они вообще были негодны. Автоматов у нас не было. Утверждения власти, что наша армия оснащена новейшим оружием, оказывались пустым бахвальством.

Отвратительно было поставлено санитарное дело: тысячи красноармейцев замерзали, еще большие тысячи были обморожены, а помощь им неизменно запаздывала. От морозов погибло больше людей, чем от финских пуль и снарядов; легкие ранения оказывались смертельными: раненые не могли добраться до санитарных пунктов и замерзали. Уже после войны в Москву пришли страшные транспорты: тысячи обрубков людей, без рук и без ног, отмороженных на фронте и ампутированных. Их предложили взять, родственникам — на запасных путях Октябрьского вокзала, где останавливались транспорты, происходили душераздирающие сцены. До этого о состоянии раненых родственникам не сообщали, а теперь вместо людей предлагали принимать обрубки. Были случаи, когда жены отказывались принимать то, что осталось от их мужей; на месте выгрузки, оцепленном войсками НКВД, жены, матери открыто ругали Сталина, Политбюро, большевизм — настроение было таково, что жен и матерей даже не решились арестовать.

Война затянулась: 175 миллионов не могли одолеть 3 миллиона. Но против 3 миллионов, в сущности, воевал только Сталин с его приближенными: у — остальных не было ни малейшего желания воевать. Впрочем, были и добровольцы: вскоре после начала войны приступили к организации комсомольских отрядов, в которых единицами можно было на считать действительных добровольцев. Не малую роль в добровольчестве играло то, что добровольцам по месту работы сохраняли полную зарплату за всё время пребывания в армии.

Затяжка войны у многих вызвала недоумение, в котором была и необычная нотка: как могут финны сопротивляться, если на них навалилась такая гора? Не лучше ли им сразу капитулировать, этим избавив ют тяжести войны и себя и вас? Безусловно, в конце концов мы их раздавим — какой смысл сопротивляться? В этом сказывалось чувство безнадежности открытого сопротивлений коммунизму, для борьбы с которым люди прибегали к скрытым методам. И дальнейшая затяжка качала вызывать уже недовольство финнами и желание быстрее покончить с их сопротивлением.