Филиппов Филиппов - Не померкнет никогда - повести и рассказы

Но город был огромен, он плыл под ними, красивый, многолюдный, с широкими площадями и улицами, высокими белокаменными зданиями, и даже с этой высоты, сколько ни вглядывался Капустин вдаль, не видел его конца. Летчик представил себе, что может произойти, если самолет рухнет на город. И сами собой в его сознании вдруг всплыли совсем другие картины…

Ростов–на–Дону. Война. Бомбежка. Черные самолеты с противным, леденящим душу воем пикируют на город. Рушатся огромные здания, огонь вырывается из окон, тех из них, что пока еще уцелели, а люди, такие маленькие, такие беззащитные, в страхе мечутся по улицам, ища спасения в подъездах и подвалах, под стенами этих домов. Но бомбы, со свистом летящие из дымных небес, рушат эти стены на головы людей, на детей, на него, маленького изголодавшегося мальчугана, на таких же, как он, его сестер Людмилу и Елену, на их мать, которая в отчаянии бросается к детям, пытаясь заслонить их собой от этих страшных черных самолетов, от несущих смерть и разрушения бомб…

Капустину вдруг пришла в голову страшная аналогия: будто и он сейчас тоже сидит внутри такой же смертоносной бомбы, которая летит на город, и только от него, от его действий, от его решения зависит, упадет она на людей или нет. От такой дикой мысли у него на лице выступил холодный пот. Капустин до боли в суставах сжал штурвал самолета и что есть силы потянул его на себя. Он пытался выровнять машину, поднять ее повыше от крыш домов, от чистых улиц, по которым ходит сейчас столько людей, не подозревающих, какая беда в любую секунду может обрушиться на них.

Самолет какое–то мгновение как будто подчинялся воле летчика, медленно, тяжело поднимал вверх острое жало носовой антенны, но проходила минута–другая, и он снова, будто обессилев, наклонял вниз свое длинное серебристое туловище.

Самолет, огибая жилые кварталы города, уходил все дальше и дальше от домов, от людей. Но машина быстро теряла высоту и скорость и почти не слушалась рулей.

Один западногерманский рабочий В. Шрадер позже вспоминал: «Я работал на 25-этажном здании, когда из мрачного неба вылетел самолет, я видел его на высоте примерно полторы тысячи метров. Машина начала падать, затем поднялась вновь, вновь падала и вновь поднималась. Так было трижды. Очевидно, пилот пытался выровнять самолет».

Им все же удалось удержать машину в воздухе. С ревом пронесся терпящий бедствие самолет над берлинскими пригородами и скрылся за деревьями большого лесного массива.

Капустин немного успокоился, главная опасность миновала, город остался позади. Но теперь надо было посадить машину. Куда? Как? Вдруг Борис Владиславович прямо по курсу увидел большое поле, а чуть в стороне, среди леса, озеро.

«До озера навряд ли удастся дотянуть, — подумал он, — надо попытаться сесть на поле». Он уже приготовился к посадке, как всегда сосредоточился, поудобней ухватился за штурвал, но тут, к своему ужасу, заметил, что на этом поле движутся какие–то точки, много точек. «Люди, — осенила догадка, и капитан сразу вспомнил карту этого района Берлина. — Да это же кладбище, а на нем полно народа!» Капустин онемевшими от напряжения руками снова что есть силы потянул штурвал на себя. Теперь оставался единственный шанс — посадить самолет на озеро. Но до него еще надо долететь, на него еще надо вырулить.

Капустин начал осторожно поворачивать штурвал, и машина стала медленно отклоняться в сторону стремительно приближающейся водной глади. Наконец, покачиваясь, она устремилась к озеру.

Даже на этой небольшой высоте старший лейтенант Янов мог еще катапультироваться без риска для жизни.

Остались на пленке самолетного магнитофона последние фразы летчиков.

— Юра, прыгай, — спокойно приказал Капустин.

— Я остаюсь, командир.

Нет, не мог штурман выполнить этот приказ. Пожалуй, впервые он не подчинился воле командира, просто не мог оставить его одного в непослушной машине.

Юрий Николаевич Янов родился в 1931 году в Вязьме в семье железнодорожника. Отец был убит белофиннами на Карельском перешейке, когда сыну едва исполнилось восемь лет, а всего их, ребятишек, осталось у матери четверо, и все мал–мала меньше.