Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Другая разновидность нигилиста, еще бо­лее трогательного, представлена восемнадца­тилетним юношей Эркелем. Это «был такой «дурачок», у которого только главного тол­ку не было в голове, царя в голове; но ма­ленького подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости». И дальше: «Если б он встретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром, и тот под каким-нибудь социально-романти­ческим предлогом подбил его основать раз­бойничью шайку, и во имя пробы велел убить и ограбить первого встречного мужика, то он непременно бы пошел и послушался. У него была где-то больная мать, которой он отсылал половину своего скудного жало­ванья,— и как, должно быть, она целовала эту бедную белокурую головку, как дро­жала за нее, как молилась о ней! Я пото­му так много о нем распространяюсь, что мне его очень жаль».

Вряд ли найдется смельчак, который возь­мется доказать, кто в этом отрывке распро­страняется об Эркеле — Достоевский или Ан­тон Лаврентьевич (если, конечно, не привле­кать в качестве доказательства ту формаль­ность, что роман написан «от лица хрони­кера»). Оба они искренне жалеют мальчугана-убийцу, который и на суде не раска­ялся. О таких живущих чужим умом эркелях, видимо, думал Достоевский, когда пи­сал в «Дневнике»: «В возможности считать себя, и даже иногда почти в самом деле быть не мерзавцем, делая явную и бесспор­ную мерзость,— вот в чем наша современ­ная беда!»

Явственней звучит голос хроникера, когда речь заходит о другом «дурачке», капитане Лебядкине. Но и тут, в общем, дуэт «ав­тор — хроникер» выступает вполне гармо­нично. Необходимо отметить, что, изобра­жая разных близоруких «дурачков», Досто­евский верно угадал одну из причин живу­чести левацкого авантюризма. Недаром Ле­нин выписал слова К. Маркса: «...теперь мы уже знаем, какую роль в революциях игра­ет глупость и как негодяи умеют ее экс­плуатировать».

Среди представителей «нигилятины» До­стоевский разглядел не только дураков. Од­на из самых любопытных фигур этой галереи — ловкач Липутин, преданный «сектатор» будущей социальной гармонии. Расчет таких «сектаторов» прост: они лелеют меч­ту поживиться за счет новой гармонии; ко­гда все станет общим, легче будет хапать на­родное добро. Ради своей сладенькой мечты Липутин готов на любые пакости. Степан Трофимович, предрекая, что липутины везде уживутся, по-своему был прав. Этих «сек­таторов» и имел в виду Достоевский, когда писал: «...мы ненавидим пустых, безмозг­лых крикунов, позорящих все, до чего они ни дотронутся, марающих иную чистую, че­стную идею уже одним тем, что они в ней участвуют... Убеждения этих господ им ни­чего не стоят. Не страданием достаются им убеждения. Они их тотчас же и продадут, за что купили».

Рисовать подобного господина акварель­ной кисточкой хроникера было, конечно, невозможно. А бесцеремонно подменять рассказчика в первых главах Достоевский еще не решался. Он скрупулезно следил за единством тона. В конце концов был най­ден остроумный выход: обличить Липутина было поручено Ставрогину. И Достоевскому не могло не понравиться, как «принц Гар­ри» расправился с сектатором-фурьеристом: «О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради куриоза, что из всех впечатлений его за все время, проведенное им в нашем городе, всего рез­че отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишки, ревнивца и семейного грубо­го деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ и в то же время яростного сектатора бог зна­ет какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фа­ланстеры, в ближайшее осуществление ко­торой в России и в нашей губернии он ве­рил как в свое собственное существование».

16

Подведем итоги.

Как рассказчик Антон Лаврентьевич ве­дет себя неодинаково.

Пока в поле его зрения представители гу­бернской знати, администрации и прочие господа, потакавшие «бесовству», он рабо­тает уверенно и прилежно. Превосходные сцены последнего странствования Степана Трофимовича, в которых Антон Лаврентье­вич не участвовал и которых не мог видеть, выписаны так, что за скорбно-ироническим слогом отчетливо ощущается присутствие очевидца. В сценах такого рода Антон Лав­рентьевич ведет себя, как чеширский кот: сам исчезает, а улыбка его остается.

Но как только являются лидеры загово­ра «Петруша» и Ставрогин, хроникер исче­зает целиком вместе с улыбкой.