Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Но здесь рассказ ведет уже не хроникер, не Антон Лаврентьевич, с характером кото­рого мы освоились, к которому привыкли. Антон Лаврентьевич не умел наполнять са­мые обыкновенные слова язвительным, гру­бым сарказмом, превращать их в эмблему и злобный символ.

Это умел делать Достоевский.

15

Когда реакционеры и враги нашего строя видят в персонажах «Бесов» социалистов и революционеров, это понятно и просто объ­яснимо. Когда эмигрант-антисоветчик С. Франк, разыскивая причины «катастро­фы», постигшей Россию (так он называет Великую Октябрьскую социалистическую революцию), обращается к «пророчески предугаданным «Бесам», тоже понятно.

Но я не могу понять, почему некоторые наши советские исследователи упорно ста­рались заставить меня видеть в Ставрогине и Петре Верховенском злобное изображение социалистов, революционеров (не обращая внимания на то, что сам Петр Верховенский объявлял, что он не социалист, а мошенник), а роман в целом представляли как «злобный памфлет на революцию и социализм» (не смущаясь тем, что ни революции, ни соци­ализма в романе автор не показывал и показывать не собирался)? Зачем вопреки истине меня пытались убедить, что роман «Бесы» — произведение художественно слабое (в то время как М. Горький объявил «Бесов» сильным и злым романом)? Повторялось все это часто и долго — вплоть до праздно­вания стопятидесятилетней даты со дня рождения великого писателя в 1971 году.

У меня нет охоты перечислять фамилии этих исследователей. Приятнее вспомнить талантливые, смелые труды о Достоевском A. Долинина, Л. Гроссмана, М. Бахтина, B. Кирпотина, Ф. Евнина, Г. Фридлендера, Ю. Кудрявцева, читанные мной в свое вре­мя, которые учили меня понимать мысль романа так, как понимал ее сам писатель, создавая свое произведение.

Ясно, что Достоевский был противником всяких революций, противником социалисти­ческого строя. Однако также ясно, что ис­тинных деятелей освободительного движе­ния он не видел и истинного социализма не понимал. Силлогизмы Достоевского вроде «все нигилисты суть социалисты», или «ате­изм, который называется у них покамест социализмом», или даже «чем больше он со­циалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник...» показывают, что в слове «социализм» писатель видел особый, чуждый нам смысл. Какой это был смысл, тоже яс­но: «...главная мысль социализма — это м е х а н и з м. Там человек делается человеком-механикой. На все правила. Сам че­ловек устраняется. Душу живу отняли... Господи! Если это прогресс, то что же зна­чит китайщина!»

Достоевский совершал невольную подме­ну: он считал, что разоблачает социализм, а на самом деле разоблачал извращения социализма. Обличения его звучали убеди­тельно. Научная теория социализма еще только рождалась, мелкобуржуазные экс­цессы были у всех на виду, и, главное, глубочайший талант сердцеведа позволил пи­сателю предугадать формы, в которые бу­дут рядиться анархизм и экстремизм в бу­дущем.

В центре внимания в «Бесах» оказался не творец социалистической революции — пролетарий, а обыватель, анархист, «„взбе­сившийся" от ужасов капитализма мелкий буржуа».

Достоевский и сам ощущал это. Один из его «мелких бесов», пройдоха Липутин, за­являл прямо: «Это в Европе натурально же­лать, чтобы все провалилось, потому что там пролетариат, а мы здесь всего только любители и, по-моему, только пылим-с».

На мой взгляд, «мелкие бесы» выписаны экономно, живо и выглядят естественней, чем их вожаки. Но кто о них рассказыва­ет — Достоевский или Антон Лаврентьевич? На этот вопрос трудно ответить. Как толь­ко сцену занимают «мелкие бесы», между гневным автором и деликатным хроникером наступает перемирие, основанное на том, что оба они питали к заблудшим нечто вро­де сочувствия, а может быть, и жалости. В этом смысле между ними не было раз­ногласий и им ничто не мешало вести рас­сказ, так сказать, дуэтом.

Вспомним Виргинских. Сущность «недоде­ланных» людей этого рода Достоевский об­рисовал в одной из своих статей резкими штрихами: «Умалчивая о своих убеждениях, они охотно и с яростию будут поздакивать тому, чему просто не верят, над чем втихо­молку смеются,— и все это из-за того толь­ко, что оно в моде, в ходу, установлено столпами, авторитетами... Вот что значит по­любить идею снаружи, из одного к ней при­страстия, не доказав себе (и д а ж е б о я с ь доказывать), верна она или нет?» В романе Виргинские выглядят проще и жальче: «Сам Виргинский был человек редкой чистоты сердца, и редко я встречал более честный душевный огонь: «Я никогда, никогда не отстану от этих светлых надежд»,— говари­вал он мне с сияющими глазами». Торопли­во прочитав великое творение Чернышев­ского «Что делать?» и не разобравшись, что же все-таки следует делать, они ограничи­лись самым простым: стали жить «под ко­пирку». Правда, когда мадам Виргинская по образцу романа объявила мужу об отстав­ке и приняла в дом капитана Лебядкина, Виргинский по образцу того же романа буд­то бы произнес: «...друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю». Одна­ко, сказано далее, «вряд ли в самом деле произнесено было такое древнеримское изре­чение; напротив, говорят, навзрыд плакал».